Рассказы о животных для 2 класса

Рассказы про животных для младших школьников

Георгий Скребицкий «Пушок»

В доме у нас жил ёжик, он был ручной. Когда его гладили, он прижимал к спине колючки и делался совсем мягким. За это мы его прозвали Пушок.

Если Пушок бывал голоден, он гонялся за мной, как собака. При этом ёж пыхтел, фыркал и кусал меня за ноги, требуя еды.

Летом я брал Пушка с собой гулять в сад. Он бегал по дорожкам, ловил лягушат, жуков, улиток и с аппетитом их съедал.

Когда наступила зима, я перестал брать Пушка на прогулки, держал его дома. Кормили мы теперь Пушка молоком, супом, мочёным хлебом. Наестся, бывало, ёжик, заберётся за печку, свернётся клубочком и спит. А вечером вылезет и начнёт по комнатам бегать. Всю ночь бегает, лапками топает, всем спать мешает. Так он у нас в доме больше половины зимы прожил и ни разу на улице не побывал.

Но вот собрался я как-то на санках с горы кататься, а товарищей во дворе нет. Я и решил взять с собою Пушка. Достал ящичек, настелил туда сена и посадил ежа, а чтобы ему теплей было, сверху тоже сеном закрыл.

Ящик поставил в санки и побежал к пруду, где мы всегда катались с горы.

Я бежал во весь дух, воображая себя конём, и вёз в санках Пушка.

Было очень хорошо: светило солнце, мороз щипал уши, нос. Зато ветер совсем утих, так что дым из деревенских труб не клубился, а прямыми столбами упирался в небо.

Я смотрел на эти столбы, и мне казалось, что это вовсе не дым, а с неба спускаются толстые синие верёвки и внизу к ним привязаны за трубы маленькие игрушечные домики.

Накатался я досыта с горы, повёз санки с ежом домой. Везу — вдруг навстречу ребята: бегут в деревню смотреть убитого волка. Его только что туда охотники привезли.

Я поскорее поставил санки в сарай и тоже за ребятами в деревню помчался. Там мы пробыли до самого вечера. Глядели, как с волка снимали шкуру, как её расправляли на деревянной рогатине.

О Пушке я вспомнил только на другой день. Очень испугался, не убежал ли он куда. Сразу бросился в сарай, к санкам. Гляжу — лежит мой Пушок, свернувшись, в ящичке и не двигается. Сколько я его ни тряс, ни тормошил, он даже не пошевелился. За ночь, видно, совсем замёрз и умер.

Побежал я к ребятам, рассказал о своём несчастье. Погоревали все вместе, да делать нечего, и решили похоронить Пушка в саду, закопать в снег в том самом ящике, в котором он умер.

Целую неделю мы все горевали о бедном Пушке. А потом мне подарили живого сыча — его поймали у нас в сарае. Он был дикий. Мы стали его приручать и забыли о Пушке.

Но вот наступила весна, да какая тёплая! Один раз утром отправился я в сад: там весной особенно хорошо — зяблики поют, солнце светит, кругом лужи огромные, как озёра. Пробираюсь осторожно по дорожке, чтобы не начерпать грязи в калоши. Вдруг впереди, в куче прошлогодних листьев, что-то завозилось. Я остановился. Кто это — зверёк? Какой? Из- под тёмных листьев показалась знакомая мордочка, и чёрные глазки глянули прямо на меня.

Не помня себя, я бросился к зверьку. Через секунду я уже держал в руках Пушка, а он обнюхивал мои пальцы, фыркал и тыкал мне в ладонь холодным носиком, требуя еды.

Тут же на земле валялся оттаявший ящичек с сеном, в котором Пушок благополучно проспал всю зиму. Я поднял ящичек, посадил туда ежа и с торжеством принёс домой.

Георгий Скребицкий «Кот Иваныч»

Жил у нас в доме огромный толстый кот — Иваныч: ленивый, неповоротливый. Целые дни он ел или спал. Бывало, залезет на тёплую лежанку, свернётся клубком и уснёт. Во сне лапы раскинет, сам вытянется, а хвост вниз свесит. Из-за этого хвоста Иванычу часто доставалось от нашего дворового щенка Бобки.

Он был очень озорной щенок. Как только дверь в дом откроют — шмыгнёт в комнаты прямо к Иванычу. Схватит его зубами за хвост, стащит на пол и везёт, как мешок. Пол гладкий, скользкий, Иваныч по нему словно по льду покатится. Спросонья сразу и не разберёт, в чём дело. Потом опомнится, вскочит, даст Бобке лапой по морде, а сам опять спать на лежанку отправится.

Иваныч любил улечься так, чтобы ему было и тепло, и мягко. То к маме на подушку уляжется, то под одеяло заберётся. А однажды вот что натворил.

Замесила мама тесто в кадушке и поставила на печку. Чтобы оно лучше поднялось, сверху ещё тёплым платком прикрыла. Прошло часа два. Мама пошла посмотреть — хорошо ли тесто поднимается. Глядит, а в кадушке, свернувшись калачиком, как на перине, Иваныч спит. Всё тесто примял и сам весь измазался. Так мы без пирогов и остались. А Иваныча вымыть пришлось.

Налила мама в таз тёплой воды, посадила туда кота и начала мыть. Мама моет, а он и не сердится — мурлычет, песни поёт. Вымыли его, вытерли и опять на печку спать положили.

Вообще Иваныч был очень ленивый кот, даже мышей не ловил. Иногда мышь скребётся где-нибудь рядом, а он внимания на неё не обращает.

Как-то зовёт меня мама в кухню:

— Погляди-ка, что твой кот делает!

Гляжу — Иваныч растянулся на полу и греется на солнышке, а рядом с ним целый выводок мышат гуляет: совсем крошечные, бегают по полу, собирают хлебные крохи, а Иваныч будто пасёт их — поглядывает да глаза от солнца жмурит. Мама даже руками развела:

— Что же это такое делается!

А я и говорю:

— Как — что? Разве не видишь? Иваныч мышей караулит. Наверное, мышка-мать попросила за ребятами присмотреть, а то мало ли что без неё может случиться.

Но иногда Иваныч любил ради развлечения и поохотиться. Через двор от нашего дома был хлебный амбар, в нём водилось много крыс. Проведал об этом Иваныч и отправился как-то после обеда на охоту.

Сидим мы у окна, вдруг видим — по двору бежит Иваныч, а во рту огромная крыса. Вскочил он в окно — прямо к маме в комнату. Разлёгся посреди пола, выпустил крысу, сам на маму смотрит: «Вот, мол, каков я охотник!» Мама закричала, вскочила на стул, крыса под шкаф шмыгнула, а Иваныч посидел-посидел и спать себе отправился.

С тех пор Иванычу житья не стало. Утром встанет, вымоет лапой мордочку, позавтракает и отправится в амбар на охоту. Минуты не пройдёт, а он домой спешит, крысу тащит. Принесёт в комнату и выпустит. Потом уж мы так приладились: как он на охоту — сейчас все двери и окна запираем.

Иваныч поносит, поносит крысу по двору и пустит, а она назад в амбар убежит. Или, бывало, задушит крысу и давай с нею играть: подбрасывает, лапами ловит, а то положит её перед собою и любуется.

Вот однажды играл он так — вдруг, откуда ни возьмись, две вороны.

Сели неподалёку, начали вокруг Иваныча скакать, приплясывать. Хочется им крысу у него отнять — и страшновато. Скакали-скакали, потом одна как схватит сзади Иваныча клювом за хвост! Тот кубарем перевернулся да за вороной, а вторая подхватила крысу — и до свиданья! Так Иваныч ни с чем и остался.

Впрочем, Иваныч хотя крыс иногда и ловил, но никогда их не ел. Зато он очень любил полакомиться свежей рыбой. Как приду я летом с рыбалки, только поставлю ведёрко на лавку, а он уж тут как тут. Сядет рядом, запустит лапу в ведёрко, прямо в воду, и шарит там. Зацепит лапой рыбу, выкинет на лавку и съест. Иваныч даже повадился из аквариума рыбок таскать.

Как-то раз поставил я аквариум на пол, чтобы воду сменить, а сам ушёл на кухню за водой. Прихожу обратно, гляжу и глазам не верю: у аквариума Иваныч — на задние лапы привстал, а переднюю в воду запустил и рыбу, как из ведёрка, вылавливает. Трёх рыбок я потом недосчитался.

С этого дня с Иванычем просто беда: так от аквариума и не отходит.

Пришлось сверху стеклом закрывать. А как забудешь, сейчас двух-трёх рыбок вытащит. Уж мы не знали, как его отучить от этого.

Но только, на наше счастье, Иваныч и сам очень скоро отучился.

Принёс я однажды с реки вместо рыбы в ведёрочке раков, поставил, как всегда, на лавку. Иваныч сразу прибежал — и прямо в ведро лапой. Да вдруг как потянет назад! Глядим — за лапу рак клешнями ухватился, а за ним — второй, а за вторым — третий... Все из ведёрка за лапой тащатся, усами шевелят, клешнями щёлкают. Тут Иваныч глазищи от страха вытаращил, шерсть дыбом поднялась: «Что за рыба такая?» Тряхнул лапой, так все раки на пол посыпались, а сам Иваныч хвост трубой — и марш в окно. После этого даже близко к ведёрку не подходил и в аквариум перестал лазить. Вот как напугался!

Кроме рыбок у нас в доме было много разной живности: птицы, морские свинки, ёж, зайчата... Но Иваныч никогда никого не трогал. Он был очень добрый кот, дружил со всеми животными. Только с ежом Иваныч вначале не мог ужиться.

Этого ежа я принёс из леса и пустил в комнате на пол. Ёжик сначала лежал, свернувшись в клубок, а потом развернулся и забегал по комнате.

Иваныч очень заинтересовался зверьком. Дружелюбно подошёл к нему и хотел обнюхать. Но ёж, видимо, не понял доброго намерения Иваныча — он растопырил колючки, подскочил и пребольно кольнул Иваныча в нос.

После этого Иваныч стал упорно избегать ежа. Стоило тому вылезти из-под шкафа, как Иваныч поспешно вскакивал на стул или на окно и никак не хотел спускаться вниз.

Но вот как-то раз после обеда мама налила Иванычу в блюдечко супа и поставила его на коврик. Кот сел около блюдца поудобнее, начал лакать.

Вдруг мы видим — из-под шкафа вылезает ёжик. Вылез, носиком потянул, прямо направился к блюдцу. Подошёл и тоже за еду принялся. А Иваныч не убегает — видно, проголодался, косится на ежа, а сам торопится, пьёт.

Так вдвоём всё блюдечко и вылакали.

С этого дня мама начала их каждый раз вместе кормить. И ведь как они хорошо к этому приладились! Стоит только маме половником о блюдечко стукнуть, а они уже бегут. Усядутся рядышком и едят. Ёжик мордочку вытянет, колючки приложит, гладенький такой. Иваныч его совсем перестал опасаться. Так и подружились.

За добрый нрав Иваныча мы все его очень любили. Нам казалось, что по своему характеру и уму он больше походил на собаку, чем на кошку. Он и бегал за нами, как собака: мы на огород — и он за нами, мама в магазин — и он следом за ней бежит. А возвращаемся вечером с реки или из городского сада — Иваныч уж на лавочке возле дома сидит, будто нас дожидается.

Как увидит меня или Серёжу, сразу подбежит, начнёт мурлыкать, об ноги тереться и вслед за нами скорее домой спешит.

Дом, где мы жили, стоял на самом краю городка. В нём мы прожили несколько лет, а потом переехали в другой, на той же улице.

Переезжая, мы очень опасались, что Иваныч не уживётся на новой квартире и будет убегать на старое место. Но наши опасения оказались совершенно напрасны.

Попав в незнакомое помещение, Иваныч начал всё осматривать, обнюхивать, пока наконец не добрался до маминой кровати. Тут уж, видимо, он сразу почувствовал, что всё в порядке, вскочил на постель и улёгся. А когда в соседней комнате застучали ножами и вилками, Иваныч мигом примчался к столу и уселся, как обычно, рядом с мамой. В тот же день он осмотрел новый двор и сад, даже посидел на лавочке перед домом. Но на старую квартиру так и не ушёл.

Значит, не всегда верно, когда говорят, что собака людям верна, а кошка — дому. Вот у Иваныча вышло совсем наоборот.

Георгий Скребицкий «Воришка»

Однажды нам подарили молодую белку. Она очень скоро стала совсем ручная, бегала по всем комнатам, лазила на шкафы, этажерки, да так ловко — никогда ничего не уронит, не разобьёт.

В кабинете у отца над диваном были прибиты огромные оленьи рога.

Белка часто по ним лазила: заберётся, бывало, на рог и сидит на нём, как на сучке дерева.

Нас, ребят, она хорошо знала. Только войдёшь в комнату, белка прыг откуда-нибудь со шкафа прямо на плечо. Это значит — она просит сахару или конфетку. Очень любила сладкое. Конфеты и сахар у нас в столовой, в буфете лежали. Их никогда не запирали, потому что мы, дети, без спросу ничего не брали.

Но вот как-то зовёт мама нас всех в столовую и показывает пустую вазочку:

— Кто же это конфеты отсюда взял?

Мы глядим друг на друга и молчим — не знаем, кто из нас это сделал.

Мама покачала головой и ничего не сказала. А на следующий день сахар из буфета пропал и опять никто не сознался, что взял. Тут уж и отец рассердился, сказал, что теперь всё будет запирать, а нам всю неделю сладкого не даст.

И белка заодно с нами без сладкого осталась.

Вспрыгнет, бывало, на плечо, мордочкой о щёку трётся, за ухо зубами дёргает — просит сахару. А где его взять?

Один раз после обеда сидел я тихонько на диване в столовой и читал.

Вдруг вижу: белка вскочила на стол, схватила в зубы корочку хлеба — и на пол, а оттуда на шкаф. Через минуту, смотрю, опять на стол забралась, схватила вторую корочку — и опять на шкаф.

«Постой, — думаю, — куда это она хлеб всё носит?» Поставил я стул, заглянул в шкаф. Вижу — старая мамина шляпа лежит. Приподнял я её — вот тебе раз! Чего-чего только под нею нет: и сахар, и конфеты, и хлеб, и разные косточки...

Я — прямо к отцу, показываю: «Вот кто у нас воришка!» А отец рассмеялся и говорит:

- Как же это я раньше не догадался! Ведь это наша белка на зиму себе запасы делает. Теперь осень, на воле все белки корм запасают, ну и наша не отстаёт, тоже запасается.

После такого случая перестали от нас запирать сладкое, только к буфету крючок приделали, чтобы белка туда залезть не могла. Но белка на этом не успокоилась, всё продолжала запасы на зиму готовить. Найдёт корочку хлеба, орех или косточку — сейчас схватит, убежит и запрячет куда-нибудь.

А то ходили мы как-то в лес за грибами. Пришли поздно вечером, усталые, поели — и скорее спать. Кошёлку с грибами на окне оставили: прохладно там, не испортятся до Утра.

Утром встаём — вся корзина пустая. Куда же грибы делись? Вдруг отец из кабинета кричит, нас зовёт. Прибежали к нему, глядим — все оленьи рога над диваном грибами увешаны. И на крючке для полотенца, и за зеркалом, и за картиной — всюду грибы. Это белка ранёхонько утром постаралась: развесила грибы себе на зиму посушить.

В лесу белки всегда осенью грибы на сучьях сушат. Вот и наша поспешила. Видно, почуяла зиму.

Скоро и вправду наступили холода. Белка всё старалась забраться куда-нибудь в уголок, где бы потеплее, а как-то раз она и вовсе пропала.

Искали, искали её — нигде нет. Наверное, убежала в сад, а оттуда в лес.

Жалко нам стало белочки, да ничего не поделаешь.

Собрались топить печку, закрыли отдушник, наложили дров, подожгли.

Вдруг в печке как завозится что-то, зашуршит! Мы отдушник поскорее открыли, а оттуда белка пулей выскочила — и прямо на шкаф.

А дым из печки в комнату так и валит, в трубу никак не идёт. Что такое? Брат сделал из толстой проволоки крючок и просунул его через отдушину в трубу, чтобы узнать, нет ли там чего.

Глядим — тащит из трубы галстук, мамину перчатку, даже бабушкину праздничную косынку там разыскал.

Всё это наша белка себе для гнезда в трубу затащила. Вот ведь какая!

Хоть и в доме живёт, а лесные повадки не оставляет. Такова уж, видно, их беличья натура.

Георгий Скребицкий «Барсучонок»

Однажды мама позвала меня:

— Юра, иди скорее, посмотри, какого я бутузика принесла!

Я опрометью бросился к дому. На крыльце стояла мама, она держала сплетённую из прутьев кошёлку. Я заглянул внутрь. Там на подстилке из травы и листьев копошился кто-то толстенький, в серебристой шёрстке.

— Кто это, щенок? — спросил я.

— Нет, зверёк какой-то, — ответила мама, — а какой, не знаю. Я сейчас у ребятишек купила. Говорят, из леса принесли.

Мы вошли в комнату, подошли к кожаному Дивану и осторожно наклонили набок кошёлку.

— Ну, вылезай, малыш, не бойся! — предложила мама зверьку.

Он не заставил себя долго ждать. Из кошёлки показалась продолговатая мордочка с чёрным носиком, блестящими глазками и очень маленькими стоячими ушками. Мордочка у зверька была презабавная: верхняя и нижняя её части — серенькие, а посредине от носа к ушам тянулись широкие чёрные полосы.

Похоже было на то, что зверёк надел чёрную маску.

Оглядевшись по сторонам, малыш не спеша, вперевалочку выбрался из кошёлки.

Какой же он был занятный! Очень толстенький, настоящий бутузик.

Шёрстка светлая, серебристая, а ножки тёмные, словно он нарядился в чёрные сапожки и чёрные варежки.

— Хвост он поджал или совсем без хвоста? — заинтересовался я.

— Нет, видишь, коротенький хвостик есть, — ответила мама.

Мы с любопытством разглядывали незнакомого зверька. А он, наверное, с неменьшим любопытством разглядывал нас и вообще всё, что его окружало.

Потом малыш не торопясь зашагал на своих коротеньких ножках по дивану.

Обошёл, обнюхал всё кругом и даже попытался передней лапкой поскрести складку кожи между сиденьем и спинкой дивана. «Нет, это не земля, раскопать тут ничего не удастся». Зверёк присел по-щенячьи в уголке дивана и доверчиво, совсем не враждебно поглядел на меня. Казалось, хотел спросить: «А что же будет дальше?» Мама достала из буфета пузырёк с соской и налила туда молока. Из этого самого пузырька в прошлом году мы кормили зайчонка, который жил у нас в доме.

— Ну-ка, попробуй, — сказала мама, поднося молоко зверьку.

Малыш сразу смекнул, в чём дело, всю соску в рот забрал. Уселся поудобнее, привалился к спинке дивана и даже глаза зажмурил от удовольствия. Наевшись, зверёк тут же, на диване, свернулся клубочком и заснул.

Мама ушла по своим делам, а я взял толстую книгу с картинками, где были нарисованы разные звери, стал рассматривать их, искать, на кого похож этот зверёк. Смотрел, смотрел, так и не нашёл ничего похожего. Насилу дождался, пока папа с работы пришёл.

Тот взглянул на зверька и сразу узнал.

— Это барсучонок, — весело сказал он, — хороший зверёк! К людям быстро привыкает. Будешь за ним ухаживать, кормить его, он за тобой, как собачонка, бегать начнёт.

Мне это очень понравилось, я решил сам ухаживать за зверьком, никому не давать. И кличку ему тоже сам придумал. Назвал я его «Барсик».

Помню, я очень волновался, как-то примут Барсика старожилы нашего дома: кот Иваныч и отцовский охотничий пёс Джек.

Знакомство состоялось в этот же день. Пока Барсик спал, свернувшись клубком на диване, Иваныч пришёл с прогулки домой.

По привычке кот сразу же направился к дивану, вспрыгнул на него, хотел улечься и вдруг заметил спящего зверька.

«Кто такой?» Иваныч широко раскрыл глаза, растопырил усы и осторожно шагнул к незнакомцу. Шагнул ещё, ещё раз. Подошёл вплотную и с опаской начал его обнюхивать. В этот момент Барсик проснулся. Но, по-видимому, Иваныч не показался ему страшным зверем. Барсучонок потянулся к нему и неожиданно лизнул Иваныча прямо в нос. Кот фыркнул, тряхнул головой, однако принял с одобрением дружеское приветствие. Он замурлыкал, выгнул спину, прошёлся по дивану, потом снова подошёл к барсучонку и улёгся рядом, напевая свою обычную неторопливую песенку.

— Вот и познакомились, — сказала, входя в комнату, мама.

Так благополучно обошлось всё при знакомстве барсучонка с Иванычем.

Но с Джеком тёплые, дружеские отношения у Барсика наладились далеко не сразу.

Я снял барсучонка с дивана, и он отправился разгуливать по полу, осматривая и обнюхивая все уголки.

Вдруг дверь распахнулась, и в комнату вбежал Джек... Он был большой, шумливый. От быстрого бега Джек запыхался, тяжело дышал, раскрыв свою зубастую пасть, будто готовясь разорвать кого-то. Барсик взглянул на пса и затрясся от страха: «Сейчас съест!» Джек с изумлением взглянул на зверька, остановился посреди комнаты, склонил голову на один бок, на другой, потом завилял хвостом и пошёл знакомиться.

Но тут Барсик неожиданно весь распушился, стал совсем круглый, как серебряный шар. Начал подпрыгивать на одном месте, сердито фыркая и ворча.

На старой добродушной морде Джека выразилось явное недоумение: «Зачем он так скачет?» Пёс перестал вилять хвостом, отошёл в сторону и лёг на солнышке, не обращая никакого внимания на незнакомого забияку. Он растянулся на полу и задремал.

Зато теперь уже Барсик заинтересовался большим добродушным Джеком.

Как же хотелось барсучонку подойти и обнюхать его. И хочется, и боязно. Уж он ходил, ходил вокруг Джека, даже один раз осмелился приблизиться к его задней ноге.

В это время во сне пёс немного подвинулся.

Барсик, как мяч, отскочил от него и вновь весь распушился. Так в этот день барсучонок и не решился подойти к Джеку. А тот больше и внимания на него не обращал: «Стоит ли заниматься такой мелюзгой!» За свою долгую жизнь Джек уже привык к тому, что ни с того ни с сего у нас в доме вдруг появлялся зайчонок, ёжик или лисёнок, жил некоторое время, а потом исчезал: возвращался в родной лес. Эти появления и исчезновения давно уже перестали интересовать пожилого, солидного пса.

Первые два дня Барсик всё присматривался к Джеку, но, видимо, побаивался к нему подойти. Окончательное знакомство состоялось только на третий день и совсем неожиданно.

За завтраком мама налила Иванычу в миску молока. Кот от угощенья отказался.

— Тогда ты, Джек, поешь за него, — сказала мама.

Джек подошёл к миске, начал осторожно лакать.

Неожиданно из-за двери показалась полосатая мордочка.

Барсучонок потянул носом, зачуял молоко и потихоньку, бочком-бочком, тоже направился к миске.

Заметя непрошеного соседа, Джек посторонился. Тогда Барсик сунул морду в молоко и давай тыкать носом в дно миски. Джека совсем от еды оттеснил. Зато сам кое-как приладился и начал лакать. Лакает, мордочкой в миску тычет, так и везёт её по полу. Возил, возил, пока не опрокинул и не разлил молоко. Тут уже Джек всё подлизал, а заодно и мордочку барсучонку вылизал. Но зверёк больше уже не дичился, не фыркал и не прыгал, как мячик.

После этого Барсик совсем перестал бояться Джека, даже наоборот — стал по пятам бегать за ним: куда Джек, туда и барсучонок. Наверное, он решил, что большой толстый пёс сродни барсукам доводится.

Папа не ошибся: Барсик действительно очень скоро сделался ручным, как будто с самого рождения жил вместе с нами. Бывало, увидит меня, маму или отца, сразу бежит навстречу, мордочку в руки суёт, просит, чтобы его чем-нибудь угостили. Носик у него холодный, влажный, очень приятно, когда он им в ладонь тычет. Нам руку вынюхивает, а сам не то урчит, не то похрюкивает. Такой потешный!

Первое время барсучонок жил у нас в пустой кладовке. Но вскоре мы с папой устроили ему очень удобное жилище. Взяли фанерный ящик, выпилили в одной стенке круглое отверстие — вход, а внутри ящика наложили побольше свежего сена.

Барсиков домик я поставил в углу своей комнаты. Там зверёк никому не мог помешать, и его никто бы не тревожил. Но понравится ли наше сооружение самому Барсику? Ведь в лесу он с рожденья жил в глубокой норе. Мы с папой решили не сажать зверька насильно в ящик, а посмотреть, как он сам отнесётся к такому убежищу.

Я принёс барсучонка в комнату. Барсик проворно забегал по полу. По своему обыкновению, он стал залезать во все углы и всё обнюхивать. Так он добрался до ящика. Барсик обошёл вокруг, обследовал его со всех сторон и в нерешительности остановился перед входом: «Залезть или нет?» Зверёк потоптался на месте, сунул мордочку в отверстие, обнюхал подстилку и, наконец решившись, быстро юркнул внутрь домика.

Мы с папой сидели тихонько, прислушиваясь к тому, как барсучонок ворочался в ящике, видимо, устраиваясь поудобнее. Наконец всё затихло. Я на цыпочках подкрался к ящику и приоткрыл крышку. Барсучонка не было видно.

Он совсем зарылся в сено. И всё же зверьку не понравилось моё посещение.

Барсик сердито заворчал и начал царапать когтями стенку ящика, очевидно, стараясь зарыться ещё глубже.

Я поспешил закрыть крышку и отойти.

Новое жилище пришлось барсучонку как раз по душе. Он стал проводить в нём целые дни и очень сердился, когда кто-нибудь его там беспокоил.

С тех пор фанерный ящик, набитый сеном, с успехом заменил барсучонку его родную нору в лесу.

Когда Барсик не спал в своём домике, он повсюду бегал за мной. Я во двор, и он туда же, я в сад, и Барсик не отстаёт, спешит, переваливается с боку на бок, как толстый, неповоротливый щенок.

Сперва он никак не мог приспособиться по ступенькам с крыльца спускаться. Только наклонится, хочет передними лапами до следующей нижней ступеньки дотянуться, а толстый зад перевесит, он кувырком через голову раз, другой... и шлёпнется прямо на землю. Но барсучонок не обижался, встряхнётся и как ни в чём не бывало затопает лапками, засеменит ими по дорожке.

Только по гладкой песчаной дорожке бегать он не любил. Доберётся до первой лужайки — и сразу в траву. Бегает по траве, роется в ней, всё что-то отыскивает. А потом начнёт лапками землю рыть. Выкопает корешок, отправит в рот, прямо как поросёнок, зачавкает.

Мне было очень интересно узнать, что же такое Барсик в траве находит?

И вот один раз гляжу — ползёт по стеблю какой-то жучок. Заметил его барсучонок, схватил и съел. Потом кузнечика поймал, тоже съел. Вот, значит, за кем он в траве охотится! А из земли он не только корешки выкапывал. Как-то на моих глазах выкопал белую личинку майского жука, в один миг с нею управился.

Вернулись мы с прогулки домой. Я рассказал отцу, как славно Барсик в саду закусывает. Но папа нисколько не удивился.

— Барсуки, — говорит, — звери всеядные. Они и растительную, и животную пищу, всё едят.

И Барсик очень скоро сам доказал, что он действительно всеядный зверёк.

Вот как это случилось.

Собрались мы с папой рыбу ловить. Я накопал целую банку червей и поставил её в уголок рядом с удочками, чтобы как-нибудь не забыть.

Пришёл папа с работы, пообедал. Ну, пора и на рыбалку. Взяли удочки.

А где черви? Банка лежит на боку, земля по полу рассыпана, и ни одного червяка. Кто же здесь нахозяйничал? А виновник и сам тут как тут.

Глядим, из-под стола вылезает Барсик. Вся мордочка в земле. Выбежал — и прямо к банке. Лапами её шевелит, внутрь заглядывает — не осталось ли там ещё червячка?

Так в этот день без рыбалки мы и остались. Очень я горевал об этом, да ничего не поделаешь!

У нас в доме стало твориться что-то непонятное. Началось всё с того, что из кухни вдруг исчезла половая тряпка. Обыскали все комнаты, так и не нашли. Мама сердилась, говорила, что, наверное, это я куда-нибудь затащил и бросил.

Через несколько дней обнаружилась вторая пропажа. Проснулся я утром, хотел надеть носки, а их нет. Куда же они девались? Помню хорошо, что положил прямо на тапочки. Тапочки на месте, а носки пропали.

Потом у мамы чулок исчез. Один на полу возле постели лежит, а второго нет. Чудеса, да и только!

Слушая наши рассказы о загадочных пропажах, папа посмеивался:

— Вы скоро и шапку с головы потеряете!

И его предсказание сбылось. Через день из передней исчезла мягкая шляпа, только не наша, а папина.

Тут и отец удивился:

— Я вчера свою палку в угол поставил и на неё шляпу надел. А теперь палка на полу валяется, а шляпы вовсе нет.

Какой же такой жулик-шутник в нашем доме завёлся?

Этого жулика в конце концов я и поймал. Вернее, он сам на месте преступления попался.

Как-то под утро, на рассвете, просыпаюсь и чувствую, что с меня простыня сползает. Хотел натянуть, а она ещё дальше ползёт. Что такое?

Привстал, гляжу — у постели Барсик. Ухватил зубами простыню за самый конец и тянет её. Я не стал мешать. Наблюдаю, что дальше будет. А Барсик тем временем стащил простыню на пол и поволок в свой домик. Влез в него и простыню начал туда же затаскивать. Половину втащил, а другая не входит, так на полу и осталась.

После этого случая мы открыли крышку в Барсиковом домике, всё его гнездо распотрошили и все пропавшие вещи там нашли. Видно, подстилка из сена ему не понравилась, захотелось получше постель устроить. Вот он и стал по ночам разные мягкие вещи в комнатах подбирать, в свой домик прятать.

Сразу всех нас приучил ничего не разбрасывать из одежды и ничего мягкого на пол не класть. А если недосмотрел, пеняй на себя. Барсик живо найдёт и к себе в домик на подстилку утащит.

Сидели мы как-то в столовой. Вдруг видим — с балкона в комнату Барсик входит, еле-еле идёт.

Мы как взглянули на него, так и ахнули: кто же его так искусал, изранил?! Вся мордочка, грудь и передние лапы в крови.

Папа из-за стола выскочил, побежал к себе в кабинет за бинтом, за ватой, а мама в кухню поспешила за тёплой водой.

Взяли мы барсучонка на руки. А он — такой умница — и не сопротивляется, понимает, что ему зла не сделают, только тихонечко стонет.

Мама его на колени посадила, гладит по спинке, успокаивает. Папа окунул вату в тёплую воду, начал осторожно кровь с шерсти смывать. Провёл по грудке, глядит на вату. На ней что-то густое, красное, только на кровь не похоже.

Мама тоже на вату взглянула — да как вскочит. Барсик, словно мешок, на пол свалился, только крякнул.

А мама на балкон побежала. Слышим, кричит оттуда:

— Ах, негодяй, всё варенье разлил.

Тут только мы и вспомнили, что мама ещё утром варенье сварила, на балкон остудить поставила. Вот Барсик и полакомился, да, видно, перестарался, даже раздулся весь и ходить не может, охает, стонет, бедняга.

Долго потом мама никак этот случай забыть не могла. Всё сердилась, что и труды и варенье Даром пропали.

И Барсик тоже, как видно, случай с вареньем запомнил. Частенько потом на балкон заглядывал. Наверное, думал: не найдётся ли там ещё тазик такой же вкусной еды?

Летом мы постоянно выезжали на дачу, брали туда с собой и Джека с Барсиком. Барсучонка я прямо в ящике на дачу возил.

Помню, как-то раз пошёл я в лес за грибами. И Джек со мной отправился. Отошли немного от дома, гляжу — Джек обернулся, хвостом завилял. Я тоже обернулся и что же вижу? Следом за нами по дорожке Барсик бежит, торопится, спотыкается, такой смешной, неуклюжий. Наверное, я калитку неплотно закрыл, вот он и выскочил. Как же быть? Домой отнести или с собой в лес взять? А ну-ка в лесу потеряется или убежит от меня?

Стою, не знаю, что и делать. А Барсик к Джеку уже подбежал и следом за ним прямо в кусты. Вижу, от Джека далеко не убегает. Ну будь что будет.

Возьму с собой.

В лесу Барсик от нас никуда не удирал, всё по кустам лазил. Так мордочкой прошлогоднюю листву и ворошит, роется в ней, достаёт что-то.

А я гриб увидал, да не какой-нибудь, а гриб боровик. Стал тут же рядом искать — ещё один из травы выглядывает. И ещё, и ещё... Шесть штук на одной полянке нашёл. Занялся грибами, про Барсика совсем и забыл. Потом вспомнил — где же он? Джек неподалёку бегает, а Барсика не видать.

Наверное, совсем убежал.

Я начал по кустам лазить, звать его: «Барсик, Барсик», — нет, не приходит.

Гляжу, за кустами овраг, глубокий, глухой, весь бурьяном зарос. Джек в овраг полез, я за ним. Смотрю, на склоне чья-то нора, должно быть, лисья. Только, видно, старая, около входа нет свеженарытой земли. И звериных следов не видать. Наверное, давно уже в этой норе никто не живёт.

Но Джек, как подбежал, сразу сунул туда нос и хвостом завилял. Может, учуял кого?

А мне не до норы, не до диких зверей, я Барсика своего ищу. Стою на склоне оврага, а сам всё кричу:

— Барсик, Барсик!

И вдруг вижу, из норы знакомая мордочка выглянула. Прямо нос к носу с Джеком. Обнюхала приятеля и вновь под землёй скрылась. Вот, значит, куда мой Барсик девался, в старую нору залез. Как же его оттуда выманить?

Уж я звал, звал и звать уморился. Нет, видно, не вызову. В норе ему больше, чем у нас в ящике, понравилось. Напрасно мы только с папой трудились — для него домик устраивали.

Помню — мне так вдруг обидно стало, что я и грибы больше не захотел собирать. Позвал Джека и пошёл домой.

Уже из леса вышел. Вдруг слышу — сзади топочет кто-то. Гляжу — Барсик нас догоняет. Совсем запыхался, насилу догнал.

— Ах ты, толстушка этакий!

Подхватил его на руки, тяжёлый он, еле до дома донёс.

Дома ему сырого мяса дал и молока с булкой, с сахаром. Он ведь сластёна, сладкое очень любил.

Наелся Барсик и в свой ящик отдыхать залез.

После этой прогулки я уж его каждый раз в лес с собой брал. И каждый раз он непременно, бывало, в старые норы заглянет. Посидит в них и вылезет. Я уж об этом не беспокоился.

Однажды ходили мы с Джеком и Барсиком по лесу. Я грибы собирал, Джек за птичками охотился, а Барсик разных жуков, червячков под опавшей листвой отыскивал. Долго бродили и выбрались наконец на полянку. Самое хорошее место посидеть, отдохнуть.

Уселся я под куст, хотел в корзине грибы перебрать. Джек возле меня в холодок улёгся, а Барсика что-то не видно, может, опять какую-нибудь нору нашёл и залез в неё. Нет, вон он шуршит в кустах. Выбрался из-под веток, подбежал к нам и вдруг начал носом водить: что- то учуял.

От нас прямо к дуплистому пню побежал. Мордой в дупло уткнулся и давай лапами труху разгребать.

Что там такое, я и не понял. Только слышу, как зажужжит, загудит кто-то. Смотрю: из дупла ос а, другая, третья... целый рой. Все над Барсиком кружатся, жужжат, а ему хоть бы что. Он, значит, осиное гнездо заприметил, разломал его, всех личинок поел. Осы ему не страшны — шерсть у него густая, попробуй ужаль его. Закусил и как ни в чём не бывало прямо ко мне. А осы за ним.

Я корзину с грибами бросил да бежать. Джек тоже удирать пустился.

И всё-таки не удрали. Одна оса меня в шею ужалила, а другая Джека прямо в губу. Один Барсик не пострадал. Он личинками полакомился, а нам с Джеком за его лакомство расплатиться пришлось.

До сих пор не забуду, как я один раз испугался. Это случилось уже в конце лета. Мы с Барсиком возвращались из леса. Я шёл по дорожке, а Барсик, как всегда, бегал тут же, в кустах.

Вдруг вижу — через дорожку переползает гадюка. Я хорошо знал, что гадюка — змея ядовитая, в зубах у неё яд. Укусит и в ранку каплю яда выпустит. От этого будешь долго болеть, и даже умереть можно. Гадюку лучше не трогать. Увидишь — и отойди в сторонку. Она первая на тебя никогда не бросится.

Вот я и остановился, чтобы змея без помехи через дорожку переползла.

Она бы и перебралась, да только, откуда ни возьмись, — Барсик. Выскочил на дорожку. Я ему кричу: «Барсик, ко мне!» А он и слушать не хочет, прямо к змее бросился.

Гадюка зашипела, приостановилась, голову приподняла.

Барсик подскочил, хвать её зубами поперёк туловища. А она извернулась и прямо его за морду! Он даже головой затряс, но змеи не выпустил. Начал её лапами мять. Совсем замял, задушил.

Я ничего с ним поделать не мог. Хотел было отнять змею, но куда там!

Барсик заворчал на меня и прямо с добычей в зубах в кусты удрал. А там взял и съел её.

Выбежал из кустов. Вижу — на морде капелька крови, наверное, от змеиного укуса. Да что там — укус, когда он всю змею вместе с ядом съел.

Заболеет, думаю, и умрёт.

Иду домой, а сам всё оглядываюсь: бежит ли за мной Барсик, может, ему плохо? Нет, вижу, бежит, будто с ним ничего не случилось.

Так и домой вернулись. И дома он как ни в чём не бывало.

Я прямо к папе.

— Беда, — говорю, — Барсик наш отравился.

— Чем отравился?

— Ядом. Он ядовитую змею съел.

— Ну, съел, — отвечает папа, — и на здоровье. Барсуки и ежи змей часто едят. Змеиный яд для них не опасен.

Однако я этому не совсем поверил. Весь день за Барсиком наблюдал. Не заболеет ли он. Но Барсик был вполне здоров. Наверное, не отказался бы и ещё разок так же удачно за гадюкою поохотиться.

Лето кончалось. Наступила осень. Мы уже собирались уезжать с дачи в город. Но я немного заболел, и врачи сказали, что мне следует как можно дольше пробыть на свежем воздухе.

Погода стояла очень хорошая, совсем как летом, и я целые дни пропадал в лесу.

Там уже стали вянуть и опадать листья с деревьев и появилось много новых грибов — осенних опёнок.

Они росли целыми семьями возле старых, трухлявых пней, а то и на самих пнях. Я собирал опёнки в кошёлку и с торжеством относил домой.

Мама мариновала их на зиму в больших глиняных банках.

Джек и Барсик всюду ходили вместе со мной. Барсик за лето так отъелся и разжирел, что походил больше на толстого поросёнка. Бегать ему стало трудно, он трусил не спеша, вперевалочку. Теперь Барсик всё чаще и чаще убегал от нас с Джеком в заросший овраг. Он залезал в нору и выгребал оттуда целые кучи земли. А потом начинал сгребать опавшую листву, мох и всё это затаскивал в нору. Можно было подумать, что он готовит себе на зиму уютное, тёплое убежище.

Один раз Барсик даже ночевать в норе остался. Сколько я его ни звал, он в этот день не захотел вылезать.

Я очень тогда огорчился: «Неужто Барсику плохо у нас живётся?» Но на следующий день, когда мы с Джеком пришли к лесному оврагу, Барсик сейчас же вылез из своей норы и вместе с нами вернулся домой.

Было всё время тепло, а потом вдруг сразу захолодало. Подул северный ветер, небо затянули тучи, из них стали падать на землю первые снежинки.

Дома мне сидеть не хотелось, было скучно. Я оделся в тёплую куртку и пошёл в лес. Но и там оказалось не веселее. Ветер раскачивал верхушки деревьев, и с веток на землю падали последние листья.

Барсик сразу удрал от меня, конечно, опять забрался в нору и опять в этот день не пришёл ночевать.

А наутро выглянул я в окно и глазам не поверил: вся земля покрыта белым, только что выпавшим снегом.

В доме было холодно, затопили печку. Мама сказала, что пора уезжать в город.

— А как же Барсик?

— Да очень просто, — ответила мама. — Твой Барсик, наверное, уже заснул на всю зиму в своей норе. Там он и проспит до самой весны. А весной приедем опять сюда на дачу, он к тому времени проснётся и прибежит тебя встречать.

На следующий день мы уехали в город.

Но с тех пор Барсика я уже никогда не видел. Наверное, за зиму он совсем отвык от людей, одичал и остался жить в лесу, в своей глубокой норе.

Георгий Скребицкий «Следопыты»

В воскресенье утром Миша с Володей отправились в лес на охоту.

Правда, ружей у ребят не было, но приятели утешали себя тем, что охотнику-следопыту совсем не важно застрелить дичь. Главное — уметь выследить зверя или птицу, — вот в чём заключается прелесть охоты для настоящего следопыта.

Скользя на лыжах по хрустящей ледяной корке, ребята выбрались за околицу и побежали по гладкому, укрытому снегом полю. Впереди в синей морозной дымке виднелся лес.

Мальчики свернули на первую попавшуюся тропу и пошли по ней.

— Сколько осинок обглодано! — сказал Володя. — Это всё зайцы ночью объели. А теперь зарылись где-нибудь в снег и спят.

— Пойдём по следу, — предложил Миша, — может, выследим.

— Давай попробуем.

И ребята, найдя свежий заячий след, отправились по нему.

— А погляди, как у зайца забавно получается, — сказал Володя, — спереди два больших отпечатка от задних лап, а от передних, наоборот, сзади. Ты знаешь, почему так?

— Конечно, знаю, — ответил Миша. — Когда заяц прыгает, он заносит вперёд задние лапы, а передние остаются между ними и немного сзади.

Следы вывели в мелкий смешанный лес. Потом косой пробежал по опушке, спустился в лесной овраг, перебрался на противоположную сторону. Там зверёк начал делать между кустами, между деревьями замысловатые петли.

— Следы путает, — тихо сказал Володя. — Скоро, наверное, на лёжку отправится.

Прошло не менее получаса, пока ребятам с большим трудом удалось наконец разобраться в сложном лабиринте заячьих петель. Дальше след опять пошёл ровно, пересёк лесную вырубку и вновь запетлял в мелколесье.

Давай-ка не будем разбираться во всей этой путанице, — предложил Миша, — лучше сделаем по лесу широкий круг — может, сразу наткнёмся на выходной след.

Попробовали и наткнулись.

— Молодец, ловко придумал! —- похвалил Володя.

Но Миша, улыбнувшись, сознался: это не его выдумка. Он слышал, что так поступают охотники.

Приятели вновь пошли очень осторожно, чтобы раньше времени не спугнуть спящего где-то неподалёку зверька.

И вдруг след совсем оборвался. Что же это значит? Куда он девался?

— А посмотри, Володя, след, по которому мы сейчас шли, какой чудной: и не разберёшь, где передние, где задние лапы, — удивился Миша. — Не пойму, куда он ведёт? Одни следочки будто вперёд, а другие — в обратную сторону.

Оба мальчика стали внимательно разглядывать на снегу отпечатки заячьих лап.

— Эх мы, разини! — неожиданно хлопнул себя по лбу Володя. — Это же заячья уловка! А мы и забыли.

— Какая уловка?

Да сам же ты говоришь: одни следы вперёд, а другие назад ведут. Значит, заяц сперва вперёд бежал, а потом повернулся и своим же собственным следом обратно...

— Где же его теперь искать? — растерялся Миша.

— Придётся назад идти и глядеть, куда он со своего следа в сторону прыгнул. Охотники говорят: смётку сделал.

Ребята пошли по следу в обратную сторону. Отошли метров двести и тут заметили, что двойной след кончился. Огляделись по сторонам. Вон под кустом снег в одном месте слегка примят. Подошли ближе. На снегу — отпечатки заячьих лап.

— Ишь куда прыгнул! — удивился Миша.

Метра через два ещё отпечатки — второй прыжок, за ним — третий. А дальше след пошёл непрерывно.

Идя по следу, ребята добрались до новых петель и новой смётки. И снова распутали след.

— Ну и напутал! — покачал головой Володя. — Должно быть, старый, опытный. Нужно потише идти — наверное, он где-нибудь недалеко лёжку устроил: выкопал ямку в снегу, дремлет в ней, а сам прислушивается, не крадётся ли кто к нему...

Володя не договорил и, запнувшись на полуслове, начал внимательно вглядываться в чащу кустов.

  Кто там? — шепнул Миша, тоже присматриваясь.

Впереди на снегу, куда уходил заячий след, копошилось что-то живое, но что именно, ребята сквозь ветки не могли разглядеть. Крадучись, мальчики стали подходить ближе, выглянули из-за кустов.

Заметив их, непонятное существо сразу встрепенулось и заметалось на одном месте.

Ребята со всех ног бросились к добыче. Это был заяц-беляк. Он кидался в разные стороны, но почему-то не убегал из кустов.

— Запутался! — крикнул Володя, подбегая к зверьку и хватая его.

Заяц отчаянно забился и жалобно закричал. Но Володя уже держал его в руках.

— Вот и выследили! Ура! — торжествующе крикнул он.

— Да он за какую-то проволоку зацепился! — удивлённо сказал Миша.

Он взял в руки тонкую проволочку, запутавшую зверька. Другой конец её был крепко привязан к молодой берёзке.

— Это петля, — догадался Миша. — Смотри, прямо на заячьей тропе поставлена. Он в неё и попал.

Миша осторожно высвободил зверька из проволочной петли.

— Вот удача-то! — радовался Володя. — Бежим домой, скажем — сами поймали.

— То есть как — поймали? — не понял Миша.

— Да хоть в кустах. Он, мол, среди веток застрял, а мы сразу — цап-царап, и готово!

— А поверят?

— Конечно, поверят. Откуда же мы его могли взять?

— Ну ладно, — нерешительно согласился Миша и, помолчав, добавил: — Только как-то это нехорошо выходит, не по-охотничьему, — кто-то старался, ловил, а мы у него стащили.

— А ты знаешь, друг, — с жаром воскликнул Володя, — за такою ловлю по головке не гладят! Помнишь, что говорил Иван Михайлович: «Ловить силками зайцев и всякую дичь у нас строго воспрещено».

— Постой, — перебил его Миша, — что же тогда получается? Значит, выходит, и мы в этом деле участие принимали, да ещё сами у вора добычу воруем. Разве так охотники поступают?

Володя сразу притих.

— Неужели же выпустить? — нерешительно сказал он. — Уж очень жалко.

— Мне и самому жалко, — сознался Миша. — А знаешь что? Давай его отнесём к нам в школу, покажем ребятам, а потом и выпустим.

— Тогда и носить не стоит, — с досадой возразил Володя. — Что ж показывать? У нас в живом уголке такой же есть, все видели. Только мучить зря.

— Это верно, — согласился Миша. — Да ещё подумают: сами петлёй и поймали, чтобы похвастаться.

Володя даже вспыхнул от этих слов.

— Кто ж это посмеет думать? — запальчиво воскликнул он. — Нечего зря таскать, выпускаю.

Он быстро наклонился и разжал руки.

— Постой, постой! — закричал Миша, пытаясь перехватить зверька, да уж поздно: заяц метнулся в сторону и в два прыжка исчез в кустах.

— Что ж ты наделал! — охнул Миша. — Выпустил! Теперь нам никто и не поверит, что мы его из силка вынули.

— Нет, поверят, — уверенно ответил Володя. — А вот про то, что мы его в кустах руками поймали, пожалуй, и не поверили бы.

Наутро в школе Володя и Миша рассказали обо всём своему учителю и показали снятую с берёзки петлю.

— Молодцы, — похвалил Иван Михайлович ребят, — так и должны поступать настоящие следопыты.

Георгий Скребицкий «Нежданный помощник»

Я путешествовал по Кавказу, знакомился с его природой, с его разнообразным миром растений и животных.

От маленькой железнодорожной станции Коджах я прошёл вверх по долине реки Белой в глубину горных отрогов Кавказского хребта и добрался до посёлка Гузерипль.

На самом берегу быстрой реки у подножия гор приютилось несколько красивых домиков — это управление северной части Кавказского заповедника.

Здесь я и решил прожить недельку-другую, чтобы побродить в окрестностях по заповедным лесам. В этих лесах водится много интересных и ценных животных.

В заповеднике они находят надёжный приют и охрану человека.

Но как же увидеть их среди дремучих зарослей, в особенности теперь, когда лес ещё не сбросил листву? Кто поможет мне разыскать осторожную куницу или выпугнет из непролазной чащи редкую птицу — горного тетерева?

Несколько раз я отправлялся бродить по окрестным горным лесам, знакомился с их чудесной растительностью, но, увы, из животного мира мне почти никого не удавалось увидать. Одни только крикливые сойки всюду попадались на глаза, да изредка слышалась в лесу громкая стукотня хлопотливого дятла.

«Неужели же мне так и не удастся понаблюдать за обитателями этих заповедных мест? — с невольной досадой думал я, возвращаясь домой из лесу. — Неужели придётся писать о зверях и птицах Кавказа, даже не повидав их, а только послушав рассказы очевидцев?» Писать с чужих слов — это было очень обидно, и я делал всё новые и новые, но такие же безуспешные попытки.

Однажды после трудного путешествия по заповеднику я проснулся утром довольно рано. Солнце ещё не поднялось из-за гор, и под ними, цепляясь за верхушки леса, плыли сизые клочья тумана. Но небо было ясным, безоблачным, обещало погожий день.

У крыльца, в палисаднике, цвело много цветов. Тут же на поляне стояло несколько ульев. Я смотрел, как из них вылезали первые пчёлы. Они расправляли крылышки после ночи и потом быстро летели куда-то вдаль. А некоторые подлетали к ближайшим цветам и забирались в их чашечки, ещё влажные от ночной Росы.

Всё кругом меня дышало теплом. Деревья возле дома только слегка начинали желтеть, будто в июле от сильной жары. Но стоило мне взглянуть вдаль на горы, и сразу становилось понятно, что это не лето, а осень.

Внизу, у подножия гор, лес тоже был сочно-зелёным, зато чем выше, тем больше в нём появлялось жёлтых и красных пятен, и наконец у самой вершины он уже весь сплошь был ярко-жёлтым, оранжевым. Одни сосны да пихты темнели густой зелёной щёткой. И за них цеплялись плывущие вверх клочья тумана.

Я так засмотрелся на эти горы, что даже вздрогнул, когда кто-то слегка толкнул меня в бок. Я обернулся. Возле меня на крыльце сидела собака, по виду помесь легавой с дворняжкой. Она виновато глядела мне прямо в глаза, слегка приседала на передние лапы и часто-часто стучала обрубком хвоста по доскам крыльца. Я погладил её, и она, вся задрожав от радости, припала ко мне и лизнула руку влажным розовым языком.

— Ишь, без хозяина скучает, — сказал, останавливаясь у крыльца, старичок рабочий.

— А где же её хозяин?

— Рассчитался и уехал домой, в Хамышки. А она, видно, отстала. Вот и не знает, куда голову приклонить.

— А как её звать?

— Альмой зовут, — ответил старик, направляясь к сараю.

Я вынес хлеба и покормил Альму. Она, видно, была очень голодна, но брала хлеб аккуратно и, взяв кусочек, убегала в ближайший куст сирени.

Съест и опять вернётся. А сама так и глядит в глаза, будто хочет сказать: «Покорми, мол, ещё — очень есть хочется».

Наконец она наелась и с наслаждением улеглась на солнышке у моих ног. С этого дня у нас с Альмой завязалась крепкая дружба. Бедняга, очевидно, признала во мне нового хозяина и ни на шаг не отходила от меня.

— Умный пёс, учёный, — хвалили Альму в посёлке. — По зверю и по птице может работать. Хозяин-охотник всему её обучил.

Как-то раз мы с наблюдателем заповедника, Альбертом, решили подняться в горы. Альма, видя, что мы куда-то собираемся, взволнованно вертелась под ногами.

— Взять её или не надо? — спросил я.

— Конечно, возьмём, — ответил Альберт. — Она скорее нас кого-нибудь из зверей или птиц разыщет.

Наши сборы были недолги. Захватили с собой бинокль, немного еды и двинулись в путь.

Альма весело бежала впереди, но далеко в лес не уходила.

Сразу же за посёлком начался подъём. Зная, что я совсем не мастер лазать по горам, Альберт шёл еле-еле, и всё же мне казалось, что °н бежит.

Наконец, видимо не будучи в силах плестись так же, как я, мой спутник уселся на камне.

— Вы идите вперёд, — сказал он, — а я покурю и вас догоню.

Так своеобразно проходил наш подъём. Я еле-еле плёлся вверх, а Альберт курил, сидя на камне или на пне. Когда я уходил от него метров на сто, на двести, он поднимался и в несколько минут догонял меня. Догонит и опять усядется покурить. Когда мы поднялись на первый перевал, Альберт показал мне пустую папиросную коробку.

— Вот видите, — улыбаясь, сказал он, — целую пачку из-за вас выкурил.

Наконец мы вошли в сплошной пихтовый лес. Тут было тихо и сумрачно, только попискивали где-то в вершинах синицы.

Неожиданно громкий лай заставил меня приостановиться.

— Это Альма кого-то нашла, — сказал Альберт, — идёмте посмотрим.

Мы прошли метров двадцать и увидели собаку. Она стояла под высокой пихтой и лаяла, глядя вверх.

— Белка, белка вон на сучке сидит, — показал Альберт.

Действительно, на нижнем сучке метрах в пяти от земли сидел серый пушистый зверёк и, нервно вздрагивая хвостом, сердито цокал на собаку: «Цок-цок-цок!»

Альберт подошёл к дереву и легонько стукнул по нему рукой. В один миг белка стрелой взлетела вверх по стволу и скрылась в густой кроне ветвей.

Но я уже успел хорошо её разглядеть в бинокль: шкурка у неё была совсем серая, а не рыжеватая, как у наших подмосковных белок. Я с большим интересом рассмотрел зверька. Ведь раньше на Кавказе водилась только кавказская белка — поменьше нашей белки, с очень скверной рыжевато-серой шкуркой. Кавказскую белку местные охотники не добывали на пушнину. Но в последние годы на Кавказ и в Тиберду были завезены и выпущены алтайские белки с прекрасным дымчато-серым мехом. Эти зверьки поразительно быстро размножились в новых местах и расселились по кавказским лесам далеко за пределы Тиберды. Теперь их сколько угодно не только в северной части кавказских лесов, но также и в южной. И местные охотники могут уже начать беличий промысел.

Отозвав от дерева Альму, мы отправились Дальше. Не прошло и получаса, как она подпаяла вторую, а потом третью, четвёртую белку. Однако нам не приходилось сворачивать с тропы, чтобы отзывать собаку. Достаточно было свистнуть несколько раз, как она сама возвращалась.

Но вот Альма снова залилась в лесу громким лаем.

Мы посвистели — нет, не подходит. Альберт прислушался.

— Что-то уж больно азартно лает, — сказал он. — Похоже, не на белку; может, куницу нашла?

Нечего делать. Пришлось опять свернуть с тропы и пробираться через густые заросли рододендрона. Наконец выбрались на полянку. Посередине стояла столетняя пихта. Альма металась под деревом, вся ощетинилась, захлёбываясь от злости.

Мы подошли к самому дереву и начали осматривать сучья и ветки. Почти у самой вершины, в развилке между двумя толстыми суками, я заметил что-то серовато-бурое: не то гнездо, не то какой-то нарост на дереве. Концы ветвей склонялись вниз и мешали рассмотреть, что это такое. Я вынул из сумки бинокль, взглянул вверх и поспешно передал бинокль Альберту.

Он тоже навёл его на тёмный предмет, видневшийся на вершине дерева, но тут же отдал мне бинокль обратно, огляделся по сторонам и снял с плеча карабин. В бинокль можно было легко разглядеть притаившегося между суками небольшого медвежонка. Он сидел, обхватив передними лапами ствол дерева, и внимательно смотрел вниз на собаку.

- Идёмте-ка лучше отсюда, — сказал Альберт, поймав Альму и взяв её на поводок, — а то как бы сама не пожаловала.

— А разве это нам не поможет? — указал я на карабин.

— В крайнем случае, конечно, поможет, — ответил Альберт, — только ведь в заповеднике бить зверя не полагается. Да и этот малыш, на кого он тогда останется? Ещё дитя малое, ишь как притулился.

Когда мы отошли подальше от поляны, с вершины пихты раздался громкий призывный крик, похожий на детский плач, — медвежонок звал свою мать.

— Не кричи, потерпи малость, сейчас заявится, — улыбнулся Альберт.

И действительно, вдали уже слышалось тревожное ворчание и хруст валежника под ногами тяжёлого зверя.

Мы поспешили удалиться, чтобы не помешать этой трогательной, но малоприятной для посторонних встрече.

Чем выше мы поднимались по склону, тем чаще на полянах и по ложбинам среди пихт попадались участки высокогорного клёна. Наконец мы выбрались в субальпику — на границу леса и альпийских лугов. Здесь пихты и клёны встречались всё реже и реже, их сменило высокогорное берёзовое криволесье.

На полянах густо разросся рододендрон. С тропы невозможно было свернуть.

Неожиданно Альма повела носом, но не кинулась со всех ног, как за белкой.

Наоборот, вся вытянувшись, она стала осторожно красться среди ползущих по земле гибких стеблей. С трудом пробираясь сквозь заросли, мы следовали за собакой. Было интересно узнать: кого же она почуяла и почему не бежит, а так осторожно крадётся?

Альберт на всякий случай снял с плеча карабин. «Уж не медведь ли? Здесь, в зарослях рододендрона, ему очень легко затаиться». Но вряд ли собака станет его так странно, по- кошачьи, выслеживать.

Вдруг Альма остановилась как вкопанная среди густых, непролазных зарослей. Сомнений не было — собака стояла на стойке.

Я скомандовал: «Вперёд!» Альма рванулась, и из-под кустов с треском взлетел горный тетерев. На лету он был очень похож на нашего обыкновенного косача, только как будто немного поменьше. Тетерев полетел низко, над самыми зарослями, и скрылся в березняке. Альма всё так же стояла на стойке. Потом она обернулась к нам, будто спрашивая: «Почему же вы не стреляли?»

— Нельзя стрелять, — погладив собаку, сказал я. — Ведь мы в заповеднике.

Но Альма, конечно, не могла понять моих слов. В этот день она находила нам то белок, то медвежонка, а мы всё отзывали её. Видимо, это было не то, чего мы искали. Наконец она нашла такую дичь, за которой нельзя гнаться по следу с лаем, а нужно осторожно подкрасться к ней. И Альма подкралась. По команде «Вперёд!» она выпугнула дичь и снова осталась на месте. Она сделала всё, как её учил старый хозяин, но новый хозяин почему-то и тут не выстрелил. Альма явно недоумевала, что же теперь от неё хотят.

А мы тоже не могли объяснить ей, что нам никого убивать не надо.

Нужно только видеть — какие звери и птицы населяют этот заповедный лес. И Альма прекрасно помогла нам. Мы с Альбертом остались очень довольны.

Однако охотничья страсть нашей четвероногой помощницы была совсем не удовлетворена, и на обратном пути Альма уже почти не искала ни зверя, ни птицы. Ведь всё равно мы ни в кого не стреляли. Собака уныло плелась позади нас до самого дома.

Это путешествие в горы оказалось для меня очень трудным, и я без сил опустился на крылечко. Альма села рядом и грустными, внимательными глазами смотрела на меня. Казалось, она хотела угадать, что же мне всё-таки от неё нужно. Наконец она нерешительно встала, посмотрела на дверь. Я открыл её.

Альма побежала в комнату и через секунду вернулась назад. В зубах она держала мою тапочку.

«Может, тебе это нужно?» — казалось, спрашивала она.

— Вот так умница! — обрадовался я, снимая тяжёлый горный ботинок и надевая лёгкую тапку.

Альма со всех ног бросилась в комнату и принесла мне вторую. Я погладил и поласкал собаку.

«Так вот какая дичь нужна ему», — видно, решила она и стала таскать мне из комнаты всё подряд: носки, полотенце, рубашку.

— Довольно, довольно! — смеясь, кричал я, но Альма не унималась, пока не перетаскала всё, что только смогла достать и принести.

С тех пор она начала прямо изводить меня. Стоило только мне забыть запереть в комнату дверь, и Альма уже тащила оттуда что-нибудь из одежды.

Так она старалась угодить мне целый день. А ночью она спала на крыльце, возле моей комнаты, и никого ко мне не впускала.

Но дружбе нашей скоро должен был наступить конец. Я уезжал из Гузерипля в Майкоп, а оттуда — в южный отдел заповедника. Я решил взять Альму с собой и, проезжая через Хамышки, отдать её хозяину.

Наконец мы тронулись в путь. Дорога была отвратительная. Я положил вещи на подводу, а сам шёл впереди пешком. Альма весело бегала возле дороги.

Но вот в долине показались и Хамышки.

«Как-то встретит Альма своего старого хозяина?» — невольно думал я с ревнивым чувством.

На краю посёлка белеет домик, где он живёт. Мы подъехали. Сам хозяин возился тут же с повозкой. Заслышав стук колёс, он обернулся и увидел собаку.

— Альмушка, откуда ты взялась? — радостно воскликнул он.

Альма на секунду приостановилась и вдруг со всех ног бросилась к хозяину. Она визжала, прыгала ему на грудь, видимо, не зная, как и выразить свою радость. Потом, будто что-то припомнив, бросилась к нашей повозке, вскочила на неё, и не успел я опомниться, как Альма схватила в зубы лежавшую на соломе мою шляпу и понесла её своему хозяину.

— Ах ты, негодница! — рассмеялся я. — Теперь от меня всё тащишь. Давай-ка сюда обратно.

Я подошёл и наклонился к собаке, чтобы взять у неё свою вещь. Но Альма, положив ее на землю, крепко прижала лапой и, оскалив зубы, сердито на меня зарычала. Я был изумлён.

— Альма, да ты что же, не узнала меня? Альмушка!

Но собака меня, конечно, узнала. Она прилегла к земле, виновато глядела в глаза, виляла своим обрубком хвоста; она как будто просила простить её, но шляпу всё-таки не отдавала.

— Можно, отдай, отдай, — разрешил хозяин.

Тогда Альма весело взвизгнула и охотно разрешила взять мне её поноску.

Я погладил собаку. Она смотрела на меня так же ласково и дружелюбно.

Но я чувствовал, что теперь она нашла своего настоящего хозяина, которому будет повиноваться во всём.

— Умница пёсик, — сказал я. И мне не было больше обидно, что Альма так легко променяла меня на другого. Ведь тот, другой, вырастил, воспитал, обучил её, и ему одному она отдала навек всю свою преданность и любовь.

Георгий Скребицкий «Лесной разбойник»

— Папаша, папаша, волк козлёнка задрал! — кричали ребята, вбегая в дом.

Сергей Иванович быстро встал из-за стола, надел ватник, прихватил ружьё и вышел вслед за детьми на улицу.

Их домик стоял на самом краю деревни. Прямо за околицей начинался лес. Он тянулся на много десятков километров.

Раньше в этом лесу встречались даже медведи, но давно уж перевелись.

Зато зайцев, белок, лисиц и прочей лесной живности водилось немало.

Наведывались и волки. Поздней осенью и зимой они подходили к самой деревне, и в глухие, угрюмые ночи нередко слышался их протяжный, тоскливый вой. Тогда все собаки в деревне забирались под клети, под избы и оттуда жалобно, боязливо подтявкивали.

— Значит, опять окаянные заявились! — ворчал Сергей Иванович, быстро шагая с детьми по тропинке в лес.

В лесу было совсем уже пусто. Весь лист давно облетел, и его прибило дождями к земле. Раза два выпадал даже снег, да потом снова растаял.

Скотину давно не гоняли пастись. Она стояла на скотном дворе. Одни только козы ещё бродили по лесу, обгладывали кустарник.

По дороге Анютка, дочка Сергея Ивановича, рассказывала отцу:

— Пошли мы за хворостом, у деревни-то весь пособрали. Мы и подались к Гнилому болоту. Собираем сушняк. Вдруг слышим — за болотиной наша коза как закричит, жалобно так! Саня говорит: «Может, козлёнок в яму свалился? Не выберется. Пойдём поможем». Мы и побежали. Минули болотинку, глядим — коза нам навстречу бежит, а козлёнка не видно. Мы на поляну, откуда коза бежала, глянули за кусты, а он там, да только мёртвый, весь истерзан, полбока вырвано.

Сергей Иванович слушал, а сам всё ускорял шаги. Анюта и Саня еле за ним поспевали.

Быстро дошли до болота, обогнули его. Вот и поляна. На ней ещё издали белели клочья шерсти растерзанного козлёнка.

Сергей Иванович внимательно осмотрел остатки звериного пиршества. Он даже присел на корточки, стараясь разглядеть на земле следы зверя, но их невозможно было заметить среди прибитой дождями к земле жухлой травы.

— Хорошо ещё, что козу не задрал, — наконец проговорил Сергей Иванович. — Должно быть, какой-нибудь одиночка, случайно забрёл. А если бы выводок — обоих бы прикончили.

Так ни с чем и вернулись домой. Сергей Иванович приказал ребятам пасти козу возле деревни, далеко в лес не пускать.

Первые дни Саня с Анютой точно выполняли наказ отца. Но больше никто не слыхал о сером разбойнике. У соседей в деревне тоже были козы, и их сперва попридерживали возле домов, а потом всё пошло по-старому — ребята сторожить бросили, и козы вновь разбрелись по лесу, опять начали уходить к Гнилому болоту, там по закрайку росли кусты тальника — самая вкусная для них еда.

* * *

В деревне уже совсем позабыли о случившемся. И вдруг — опять. Как-то под вечер во двор к соседям Сергея Ивановича примчалась их коза, вся в крови, на боку огромная рана.

Опять побежали в лес, искали, искали, так зверя и не нашли.

Сергей Иванович запер свою козу во двор, совсем не велел пускать пастись.

Собрались деревенские охотники, стали советоваться, как же быть. Это, видно, не случайный зверь, не мимоходом забрёл. Он тут, в лесу, и живёт, никуда не уходит. Жаль, что снег долго не выпадает, тогда живо бы по следу разыскали. Сытый волк далеко от места кормёжки не уходит. Найдёт в лесу уголок поглуше, весь День проспит. Вот тут бы на него и устроить облаву.

Но это всё хорошо зимой, по снегу, а если снега нет — пойди разыщи его.

Лес велик, чаща да завалы, разве узнаешь, где он улёгся?

Были в деревне собаки-лайки, но для охоты за волком они не годятся. С ними только по белке да по птице ходить. Так и порешили охотники ждать, когда выпадет снег.

Это бы ещё ничего, да вот беда: и за белками теперь в лес с собакой опасно пойти. Убежит лайка далеко от охотника, найдёт белку на дереве, начнёт подлаивать, а серый разбойник уж тут как тут, вмиг подоспеет на собачий лай, сцапает собачонку, задушит — и поминай как звали. Утащит в самую чащу, всю съест, клочка шерсти не сыщешь.

Больше всех загрустил Сергей Иванович. Очень любил он ходить на охоту за белками. И собака у него была самая первая в округе. Звали её Пушок.

Бывало, в воскресный день отправятся в лес за белками, каждый охотник со своей лайкой. Разойдутся в разные стороны. Целый день бродят, только к ночи вернутся домой. «Ну, кто больше всех белок добыл?» Конечно, Сергей Иванович. Да, смотришь, ещё глухаря притащил, а то и куницу.

«Цены нет твоему Пушку», — говорили охотники.

Сергей Иванович и сам это хорошо знал.

А вот если со стороны на Пушка поглядеть — невзрачный пёсик, ростом немного побольше кошки, мордочка остренькая, уши торчком, хвост в крутую баранку закручен. Окраской весь белый, только не чисто белый, а с рыжинкой, будто его не то подпалили, не то в грязи вымазали. Нечего сказать, неказистый вид, дворняжка, и только. Зато уж умён. «Ну прямо как человек, — говорил Сергей Иванович, — всё понимает, только сказать не может».

Но Пушок и его хозяин отлично понимали друг друга без всяких слов.

Вот и теперь, в субботний вечер, оба, конечно, думали об одном и том же — о завтрашнем дне. День обещал быть тихим, сереньким. Самый бы раз за белкой сходить. Холода уже были, и снег выпадал, значит, белка теперь, поди, вылиняла. Шкурка — первый сорт. И ходить в такую пору по лесу легко: одеваться тепло не нужно, надел ватник, сапоги — иди куда вздумается. А вот как наступит зима, навалит снегу по пояс, тогда далеко не уйдёшь; надевай полушубок, валенки да становись на лыжи. Это уж не ходьба. И собаке по глубокому снегу трудно бегать — белку искать. На что лучше теперь, по чернотропу.

Очень хотелось Сергею Ивановичу пойти завтра в лес на охоту.

Хотелось, да боязно: а ну-ка наскочит Пушок на серого? Тот сразу поймает, даже пикнуть не даст.

Пушку, видно, тоже не терпелось отправиться в лес с хозяином. По опыту прежних лет он уже знал: как только наступит осень, тут они и начнут охотиться. Недаром его хозяин сегодня днём осмотрел, почистил ружьё и уложил патроны в охотничью сумку. Заметив эти столь знакомые приготовления, Пушок уже ни на шаг не отходил от Сергея Ивановича, заглядывал ему в глаза, вздыхал, даже слегка повизгивал.

Сели ужинать. Сергей Иванович налил Пушку в миску еды, но пёс к ней даже не притронулся.

— На охоту зовёшь? — сказал Сергей Иванович.

Пёс сразу насторожил уши, радостно взвизгнул и стал тереться мордой о ноги хозяина.

— Вижу, что хочешь, — говорил тот, лаская собаку. — Мне самому пройтись охота, да боязно, как бы тебя волк не сожрал.

Но Пушок не понимал опасений своего хозяина. Ружьё было вычищено, сумка на месте — значит, пора идти, чего ещё ждать?

Так ничего не решив, Сергей Иванович лёг спать. Завтра, мол, будет видно — утро вечера мудреней. А может, ещё к утру завернёт непогода, дождик, снег, чего же гадать заранее? В душе Сергей Иванович даже хотел, чтобы завтра было ненастье. По крайней мере, не захочется идти в лес. А там, глядишь, и снег нападёт. По пороше живо разыщем серого да и прикончим его. Тогда уже без опаски иди в лес за белками.

Но желания Сергея Ивановича не сбылись. Проснулся он на рассвете.

Вернее, его разбудил Пушок. Пёсик стал на задние лапы и лизнул руку хозяину своим мягким влажным язычком. Вставай, мол, уже светает.

— Ох ты, неугомонный! — добродушно проворчал Сергей Иванович, поднимаясь с кровати.

Пушок, виляя хвостом, подбежал к двери. Сергей Иванович последовал за ним, вышел на крыльцо. Его так и обдало бодрящей осенней свежестью, приятным запахом опавшей листвы. День обещал быть тихим, мглистым. Хороший денёк для охоты! Сергей Иванович сошёл по сырым деревянным ступенькам во двор. Прошёл до калитки. Уже как следует рассвело.

За калиткой в туманном свете осеннего утра виднелся лес, весь облетевший, хмурый, но такой манящий для сердца охотника.

Сергей Иванович живо представил себе, как звонко раздаётся в голом лесу радостный лай Пушка, когда тот разыщет белку. Охотник уже видел и самого зверька в серой нарядной шубке. Вот он сидит на еловом суку, вздёргивает пушистым хвостом и сердито цокает на собаку!.. И ведь всё это так просто увидеть не только в воображении, но наяву, — стоит взять сумку, ружьё и пойти в лес. «А если волк? Потерять верного друга... Но почему же волк обязательно наткнётся на Пушка? Может, он уже далеко отсюда и след давно простыл?..» Видя, что хозяин колеблется, не берёт почему-то ружья, не идёт в лес, Пушок постарался, как мог, подбодрить его. Он начал прыгать возле него, лизать руки и, приложив уши, умильно глядел прямо в лицо своими чёрными, удивительно умными и преданными глазами. Казалось, вот-вот скажет: «Пойдём на охоту. Мне очень хочется».

— Так ведь тебя же жалею, — отвечал ему Сергей Иванович, будто Пушок и вправду разговаривал с ним. — Боюсь, что на волка наскочишь, задерёт, что тогда? Как же я без тебя останусь? Места себе не найду.

Но Пушок это понял по-своему, по-собачьему. Хозяин с ним говорит так ласково — значит, всё хорошо, значит, они сейчас пойдут на охоту. Пёс даже взвизгнул от радости и, приложив уши, пронёсся вокруг хозяина и снова присел в ожидании.

— Что ж с тобой поделаешь? — развёл Сергей Иванович руками. — Ну уж пойдём, куда ни шло. Только смотри, далеко от меня не удирай.

Стараясь больше ни о чём не раздумывать, Сергей Иванович быстро вернулся в дом, надел ватник, взял ружьё, сумку с патронами и отправился на охоту.

* * *

Поздняя осень в лесу. Какая пора может быть более грустной и более милой для человека, привыкшего бродить с ружьём по глухим, давно нехоженым тропам!

Сергей Иванович шёл по узенькой тропке, по мягким преющим листьям.

Кругом росли невысокие деревца — осины, берёзки. Их тонкие ветви были совсем голые, без единого листика. Только на молодых дубках ещё прочно держалась обмокшая от ночного тумана листва, тёмно-рыжая, как шкура лисицы.

Птиц совсем не было слышно. Осенний лес притих.

Но вот где-то вдали пронзительно закричала сойка, и снова всё смолкло.

Пушок умчался куда-то в лес. Сергей Иванович знал: теперь он рыскает между деревьями, принюхивается к влажной земле, ищет желанный беличий след.

«Только бы не удрал слишком далеко», — тревожно думал охотник. Но где-то там, в глубине души, он отлично знал: случись беда, близко ли, далеко ли — помочь всё равно не успеешь. Куда же такому клопу с волком тягаться? Схватит его, утащит в чащу — и конец.

Вдруг Сергей Иванович даже вздрогнул от невиданное™. Громкий собачий лай будто встряхнул тишину осеннего леса. Это лаял Пушок. Значит, нашёл кого-то. Наверное, белку.

Сергей Иванович поспешил на голос собаки. Он начал проворно пробираться между деревьями и кустами. Идти было легко. Раздвигая сучья и бесшумно ступая по влажной земле, охотник быстро добрался до места. Ещё издали он заметил Пушка. Тот сидел под старой сосной и, подняв кверху голову, изредка взлаивал.

Сергей Иванович взглянул на вершину сосны.

Огромный глухарь, растопырив крылья и опустив вниз бородатую голову, сердито смотрел на собаку и забавно похрюкивал на неё. Этот «лесной индюк» походил на какую-то разлатую тёмно-бурую коряжину. Весь он был такой взъерошенный, очень большой и нелепый с виду.

Но охотнику некогда разглядывать. Глухарь — не белка, он осторожен.

Чуть оплошаешь — заметит и улетит.

«Молодец, Пушок! — подумал Сергей Иванович. — Ишь как деликатно подлаивает, не прыгает, не кидается на дерево, будто знает, что с глухарём нужно быть поспокойней, иначе спугнёшь».

Стараясь остаться незамеченным, Сергей Иванович крадучись передвигался от дерева к дереву. Вот теперь дичь не далее тридцати — сорока шагов, значит, можно стрелять. Дождавшись минуты, когда глухарь, увлёкшись собакой, засмотрелся вниз, Сергей Иванович поднял к плечу ружьё, прицелился и спустил курок.

Выстрел гулко прокатился по осеннему лесу. Огромная птица сорвалась с дерева и, стукаясь о сучья, падала вниз. Пушок завизжал от радости, даже привстал на задние лапы. Мёртвый глухарь тяжело шлёпнулся на влажную землю. Пёс подскочил к нему, но не стал трепать, а только с наслаждением начал всего обнюхивать, глубоко засовывая свой чёрный нос в растрёпанные перья птицы.

Сергей Иванович подошёл, поднял глухаря. «Ого! Ну и здоров — килограмма четыре потянет». Положил птицу в заплечный мешок.

— Умница, пёсик, хорошую дичь нашёл. Поищи-ка ещё, — похвалил Сергей Иванович своего друга и потрепал его по спине.

Тот долго не стал вертеться возле хозяина. Охота — дело серьёзное, некогда пустяками заниматься. Опять скрылся в лесу.

Не прошло и получаса, как пёс облаял белку, потом вторую, третью...

И, будто в награду за его старания, все зверьки сидели на открытых ветвях, а не забивались в густые ёлки.

Сергею Ивановичу не приходилось их долго высматривать или стучать по дереву топором, чтобы выпугнуть белку из её укрытия.

— Ну, Пушок, везёт нам с тобой, — весело говорил Сергей Иванович, запрятывая в мешок очередного зверька.

Увлёкшись охотой, Сергей Иванович и сам не заметил, как по старой привычке, углубившись в лес, он свернул в сторону Гнилого болота. Там всегда в прошлые годы попадались белки, а то и куницы. Слушая, не залает ли где Пушок, охотник тихонько шёл по дорожке.

«Кажется, взвизгнул, — Сергей Иванович приостановился. — Сейчас залает».

Но вместо лая вновь послышался такой же визг. Он пронёсся по лесу отчаянным воплем, как бы мольбой о помощи.

Не помня себя, Сергей Иванович бросился на выручку другу.

Голос Пушка всё удалялся. Видно, он удирал от нападавшего зверя, неистово лая и взвизгивая.

— Пушок, ко мне! — кричал Сергей Иванович, но голос совсем пропал.

От волнения он даже забыл, что в руках у него ружьё. Выстрелить бы, может, и отпугнёшь этим злодея. Но вместо этого охотник как безумный нёсся через болото, хрипло маня к себе своего дружка.

«Жив, жив ещё, лает! Может, успею!» — проносились в голове обрывки мыслей.

Вдруг Сергей Иванович зацепился ногой за корень и со всего маху полетел лицом прямо в кусты. Он упал и, не чувствуя боли, опять вскочил, хотел бежать.

Но голос Пушка умолк. Значит, конец.

Сергей Иванович дико оглядывался по сторонам. Кругом болото, кочки, чахлые, полумёртвые сосенки. И здесь, где-то уже совсем недалеко, в последний раз взвизгнул Пушок.

Что это? Снова раздался визг и громкий лай.

Сергей Иванович рванулся вперёд, но тут же остановился. «Постой, да ведь Пушок не только визжит, он лает, и, кажется, на одном месте. Значит, никто его не преследует, не душит, значит, он сам за кем-то гнался с визгом и лаем».

Сергей Иванович даже рассмеялся от радости: «Вот это здорово!» Однако радость тут же сменилась досадой. Но кого же тогда преследовал пёс? Конечно, лося. А на лосей охота запрещена. Сколько Сергей Иванович потерял времени, сил и трудов, чтобы отучить Пушка за ними гоняться, и вот непослушный пёс опять принялся за своё. Наверно, за лето забыл всю науку.

— Ну погоди, я тебе припомню! — проворчал Сергей Иванович.

В тайне души он был рассержен не столько поступком Пушка, сколько своей оплошностью: не разобрав, в чём дело, бежал куда-то, весь изодрался, весь в крови, а ещё старый охотник!

Успокоившись и отдышавшись, Сергей Иванович прислушался. «Так и есть, лает и взвизгивает на одном месте. Вон там, за болотом, на поляне. Значит, остановил лося и вертится возле него! — Сергей Иванович вынул из кармана перочинный ножик и срезал длинный прут. — Подожди, дружок, я тебя сейчас проучу. Живо у меня всю науку вспомнишь!» Перейдя болото, Сергей Иванович выбрался наконец из густых зарослей на чистое место. Вот и поляна.

Ещё издали заметил Пушка. «А где же лось?» Никакого лося и нет. Злобно взвизгивая и лая до хрипоты, Пушок носился вокруг старого дуба.

Сергей Иванович глянул на дуб. На суку, растянувшись, лежала огромная дикая кошка — рысь.

Даже ружьё затряслось в руках у охотника. Хочет раскрыть его, заложить другие патроны, с крупной дробью, а руки дрожат, не слушаются.

Как же теперь подойти, чтобы зверь не заметил? А то ещё спрыгнет и удерёт.

Сергей Иванович стал обходить так, чтобы зайти к рыси сзади. Нечаянно наступил на сучок. Тот громко хрустнул. Но рысь, следя за собакой, даже и не заметила, не обернулась.

Зато Пушок сразу глянул в сторону, приметил хозяина. И вот ведь какая умница —- не стал больше носиться вокруг дерева, а сел прямо перед мордой зверя и давай лаять: «Смотри-ка, мол, на меня».

Сергей Иванович быстро подкрался. Теперь не уйдёт, только стрелять нужно наверняка, чтобы сразу наповал. А то, если ранишь, упадёт, с собакой сцепится, может когтями глаз вырвать.

Грохнул выстрел. Не копнувшись, упала с дерева огромная дикая кошка.

С остервенением бросился на неё Пушок, вцепился в шею, начал трепать.

Разом всю охотничью науку забыл.

Но Сергей Иванович не рассердился на старого друга — где тут сердиться? Сам подскочил к убитому зверю, еле поднял его.

Насилу успокоились оба — охотник и пёс. Стали рассматривать редкостную добычу. И тут вдруг Сергей Иванович вспомнил о растерзанном зверем козлёнке. «Вот ведь кто, а совсем не волк разбойничал здесь в лесу!» Сергей Иванович взвалил на плечи тяжёлого зверя и направился прямо к дому.

— Молодец, Пушок! — ласково сказал он. — Выследил, брат, лесного разбойника. Теперь куда хошь без опаски ходить можно.

Святослав Сахарнов «Как краб кита выручил»

Охотился кит за рыбьей мелочью.

Рыбья мелюзга в океане тучами ходит. Кит набежит, пасть разинет —- ап! — и полон рот. Пасть захлопнет, воду сквозь усы процедит. Всю мелюзгу — в глотку. Глотка-то у него маленькая.

Рыбёшка, как увидит кита, — сразу к берегу. Кит за ней.

Разбежался — рраз! — и вымахал на берег.

Хорошо, что кит — зверь, а не рыба: без воды не помрёт.

Лежит на песке, как чёрная скала, — ни туда, ни сюда. Тяжко вздыхает: жди теперь, когда вода придёт!

Тут по берегу волки.

Голодные.

Рыщут, чем бы поживиться. Видят — гора мяса. Едва шевелится.

Подбежали. «С какого бока начинать?» — прикидывают.

Увидел это из воды краб.

«Конец киту! — думает. — Свой, морской зверь — надо выручать».

Вылез на берег.

— Стойте! — кричит волкам. — И я с вами. Кита на всех хватит. Вот дождёмся — все и примемся.

Волки остановились.

— Чего ждать-то?

— Как — чего? Не знаете разве: кита только при луне едят. Чем луна выше, тем китятина вкуснее!

Удивились волки, но спорить не стали. Краб в океане живёт, с китом.

Ему, пучеглазому, видней.

Расселись на берегу вокруг кита, морды кверху задрали.

Уж вечер — недолго ждать луны-то!

Кит лежит, вздыхает.

Вот из-за горы луна выглянула и поползла вверх по небу.

Волки сидят, молчат, на кита смотрят. Не замечают, что в океане вода поднимается. С голоду зубами щёлкают. На краба поглядывают: не пора ли за кита приниматься?

Краб сидит себе, клешнями бока поглаживает.

Вдруг чуют волки — сидеть мокро стало.

Отбежали к горе и с кита глаз не спускают.

Стала луна у волков над головами.

Почуял и кит под собой воду. Вздохнул, набрал полную грудь воздуха да как даст хвостом! Брызги во все стороны.

Волки врассыпную.

Кит воду хвостом пенит, на волков волну гонит. Волки — на гору.

Кит развернулся головой к морю, забурлил хвостищем и пошёл, пошёл!

Выплыл на глубину, набрал воздуха — и пропал. Только его хвост и видели.

И краб потихоньку — боком, боком — за ним.

Опомнились волки — ни кита, ни краба! Долго на берегу сидели. То вверх, на луну, поглядят, то вниз, на воду.

Ничего не понимают — народ сухопутный. Откуда им знать, что на море-океане отливы бывают и приливы!

И чем луна выше, тем приливы сильнее.

Святослав Сахарнов «Какого цвета море?»

Случилось это летом. На Севере.

Собрались на вершине скалы молодые чайки- каюхи. С ними — старый чистик.

Сидят чайки, ждут, что им расскажет мудрая птица.

— Сегодня я расскажу вам, какого цвета море, — начал было чистик.

— Вздор! — выкрикнул молодой каюха. — Кто не знает, что море синее?

— Ну, хорошо, — согласился чистик, — тогда слушайте про то, как злодей Фомка-помор- ник добывает себе пищу. Вы должны знать это, чтобы остерегаться его.

Но молодым уже надоело сидеть спокойно, фр-р! Оп-оп! С шумом, хохотом разлетелись...

Незаметно пришла зима, рыбы опустились на глубину, охотиться за ними стало труднее.

Полетел как-то молодой каюха за добычей. Долго искал. Возвращается через день — нет стаи. Сидит только на скале старый чистик.

Удивился каюха: где товарищи?

— Куда улетели чайки? — спрашивает.

— А ты ещё здесь? — огорчился старик. — Твоя стая улетела на юг. Догоняй её.

— Но я не знаю дороги.

— Лети туда, где в полдень бывает солнце. Когда море трижды изменит свой цвет, ты и догонишь стаю. Торопись!

Бросился каюха со скалы. Только мелькнула внизу белая пена. Летит день, второй. Море под ним то светлее, то темнее, а всё одного цвета.

«Видно, напутал старик! — думает каюха. — Каким же быть морю, как не синим?» Только подумал так — впереди жёлтая полоса. Подлетел — большая река впадает в море. Плещут внизу мутные жёлтые волны.

Вот и изменился цвет.

Пустился каюха дальше. Снова под ним синяя вода. Высмотрел в ней косяк селёдки, метнулся вниз — есть добыча! Только стал подниматься — как зашумят над головой чьи-то крылья! Камнем падает сверху на него большая хищная чайка. Нос крючком, как у ястреба. Вот-вот ударит. Берегись Фомки-поморника!

Выронил каюха с испугу селёдку. Фомка её — хвать! — и проглотил.

Увязался за каюхой. Только тот поймает рыбёшку — Фомка налетит и отнимет.

Хоть плачь!

Насилу удрал от него каюха.

Долетел до гор. Здесь уже зимы нет. Жарко. Среди разогретых на солнце скал змеёй вьётся залив. Вода в нём — красная!

Опустился каюха к самой воде — кишмя кишат в ней малюсенькие красные червячки. Вот оно в чём дело! Второй раз изменило море цвет.

Из последних сил уже летит каюха. Едва машет крыльями. Позади горы, позади залив. Впереди кудрявые острова.

Смотрит —- а вода у островов зеленая, как весенняя тундра.

Густо, словно рыбья икра, плавают в воде зелёные шарики — водоросли.

И птицы над островами — вот она, стая!

Летят, торопятся со всех сторон к каюхе приятели...

Прошло полгода. Снова вернулись чайки на Север. Опять стала белой от птиц большая скала.

Как-то опустился каюха в толпу молодых чаек. Отдыхали они после полётов, слушали рассказы бывалых птиц.

— Хотите, я расскажу вам, какого цвета море? — начал каюха, когда очередь дошла до него.

— Какие пустяки! — громко сказала самая молодая чайка. — Кто не знает, что море синее?..

Святослав Сахарнов «Кто прячется лучше всех»

Морские жители — известные хитрецы.

Мне всегда нравилось, как ловко они прячутся. Но кто же прячется лучше всех?

Вот однажды я и решил это узнать.

Поплыл. Дно подо мной было скалистое. Один за другим проходили камни — чёрные, ноздреватые. К ним кое-где прилепились водоросли.

Плыву, присматриваюсь.

Э, а это чьи глаза там сверкнули?

Ткнул ногой в камни, а оттуда как выскочит мордастый ёрш-скорпена!

Весь в бурых шишечках. Страшный, как чёрт! Как будто его самого из этих щербатых камней слепили.

Заскочил ёрш в кучу камней, прижался к ним и снова стал невидим.

Хорошо прячется!

Кручусь я у этой кучи — снова хочу ерша разглядеть.

На камнях веточки водорослей. Камни — чёрные, с зелёными пятнами, веточки — жёлтые.

Вижу — шевельнулась одна веточка. Прыг! — на новое место перескочила.

Это ещё что за диво?

Подплыл ближе. Никакого дива. Веточка-то не простая, а живая. Растёт не на камне, а на лбу у маленькой рыбки-собачки.

Рыбка — зелёная, пятнистая; веточка — жёлтая.

Легла рыбка на дно. Сама замерла и веточкой перестала шевелить. Поди её сыщи!

«Вот так штука! — думаю. — Эта ещё лучше ерша прячется!» Вспомнил я её родственницу кроваво-красную собачку, которая меня научила, как вести себя под водой, — и тихонько поплыл дальше.

Приплыл на отмель.

Песок здесь радостный: жёлтый, лучистый.

Знаю — рыб должно быть много, а никого не вижу.

«Тут, — говорю себе, — наверно, самые главные хитрецы живут!» Вдруг смотрю — из песка рыбья спина торчит. Вдоль спины тёмная полоска.

«Эх, ты, — думаю, — шляпа! Закопаться не сумела. Вот я тебя за это поймаю!» Подплыл и рыбку рукой поперёк спины — цоп!

«Ай-ай-ай!» Чуть не захлебнулся: рыбка шипастый плавник подняла и меня шипом как кольнёт!

Я скорей наверх — и к берегу.

Вылез — давай ранку сосать.

Вот тебе и шляпа! Вот тебе и не закопалась!

Выдавил из ранки кровь. Прижёг ранку спичкой. А к вечеру рука всё равно опухла. Болела долго и зажила только к концу недели.

Когда я рассказал об этом случае знакомым рыбакам, они испугались.

— Да знаешь ли, — говорят, — что от этой Рыбки ты мог умереть? Это же змейка, морской Дракон. С ней не шути! Счастье твоё, что обошлось...

Так и я не нашёл, кто в море лучше всех прячется.

А вот кто хуже всех — нашёл. Тот, кому м°жно и вовсе не прятаться.

Святослав Сахарнов «Белёк»

Эту историю мне рассказал Мирошниченко — капитан ледокольного парохода «Ладога». Мы стояли в заливе Советская Гавань, и капитан, когда я приходил к нему, всякий раз крутил в каюте киноролик о тюленях, который он снял во время плавания.

Белёк был нерпушонком — сыном жёлтой тюленихи-нерпы, белый-белый, пушистый, как заячья рукавичка. Только нос и глаза у него были чёрные.

Плавал он ещё плохо, и поэтому мать держала его в лёжке, на снегу, возле большой ледяной глыбы — тороса.

Однажды мать отправилась в соседнюю полынью за рыбой. Белёк лежал и смотрел на мир круглыми, как бусины, глазами.

Вдруг рядом с ним появилась тень.

Это приближалась беда.

У матери Белька тени не было. Когда она ползла по снегу, то плотно прижималась к нему животом.

Бедой могли быть только медведи и люди. О них мать рассказывала столько, что Белёк отлично представлял их себе.

На всякий случай он ткнулся носом в снег и замер.

Всё тихо. Тогда он чуть-чуть повернул голову и покосил глазом.

Рядом с ним стоял мохнатый четырёхногий зверь с длинной шеей и опущенной до льда мордой. Медведь!

У Белька отчаянно заколотилось сердце и похолодели кончики ласт.

Медведь не торопился. Он прошёлся около Белька, задел его лапой и грузно лёг на снег.

Нерпушонок лежал ни жив ни мёртв. И вдруг он понял: медведь ждёт его мать!

Прошёл час. Впрочем, Белёк не знал, что такое час. Он даже не знал, что такое год, зима и лето. Ему было всего только две недели от роду.

Послышался лёгкий шум.

Ожидая увидеть мать, Белёк открыл глаза. Он даже раскрыл рот, чтобы издать предостерегающий крик, но так и обомлел. Прямо на него шёл второй медведь, ещё больше первого. Он шёл, размахивая головой из стороны в сторону. Из раскрытой пасти клочьями валилась на снег слюна. Громадные жёлтые лапы — хрум! хрум! — по очереди взлетали и падали в снег.

Медведь подходил всё ближе и ближе... Вот °н поднимает лапу и...

Бах-тара-рах! — прогремело над самым ухом У Белька.

Первый медведь, который лежал рядом с ним, как-то нелепо дёрнулся, подскочил и развалился на части. Из-под него выскочили два существа, каждое с двумя ногами и гладким, безволосым лицом.

«Люди!» — испуганно догадался Белёк.

В руках у одного человека была длинная блестящая палка, второй держал у самого лица маленький чёрный ящик с выпуклым глазом. Этот глаз он наводил попеременно то на Белька, то на второго медведя.

Первый человек поднял блестящую палку вверх.

Из палки брызнул огонь и выскочил клуб серого дыма. Бах-тара-рах! — второй раз загремело в воздухе.

И тогда медведь, грозный медведь с жадно раскрытой пастью, заревел от испуга, повернулся и, высоко подбрасывая задние ноги, кинулся наутёк.

Люди подошли к Бельку.

Первый человек закинул блестящую палку за спину, взял нерпушонка на руки и, широко шагая, понёс его к полынье. Там, то и дело поднимая надо льдом усатую голову, беспокойно кружилась мать. В зубах её дрожала белая головастая рыбина.

Не доходя нескольких шагов до полыньи, человек стал на одно колено и опустил Белька в снег.

Нерпушонок, часто работая ластами и смешно вертя головой, пополз к воде.

Прежде чем соскользнуть в полынью, Белёк оглянулся.

Круглый глаз больше не смотрел на него. Люди стояли, подняв каждый одну руку вверх, и выкрикивали что-то прощальное и не злое.

Святослав Сахарнов «Девочка и дельфин»

Это рассказ о жизни дельфина.

Всё началось прекрасным летним днём — потому что всякое рождение прекрасно, а дельфинёнок появился на свет именно летом в полдень.

Мать подтолкнула его носом — малыш всплыл и очутился в верхнем, самом тёплом слое воды. Как только его голова показалась на поверхности, он судорожно глотнул воздуха, и в тот же миг с глаз его упала пелена, застилавшая мир, плавники обрели упругость, и он издал робкий свист. Хвост его шевельнулся, тельце выгнулось, он ударил хвостом воду и почувствовал, как прохладные струи легко и щекотно текут вдоль боков.

Его мать — дельфиниха Русалка — плыла Рядом и смотрела, как борется с водой сын. вода выталкивала дельфинёнка, новорождённый попытался сделать вдох — накрыла его с голоси. Кончилось тем, что волна перевернула его.

— Не торопись, Малыш! — сказала мать.

Так дельфинёнок узнал своё имя.

В первый же день он понял, что плавать — это большое умение. Он узнал, что, если пристроиться чуть выше матери и чуть позади её спинного плавника, вода сама потащит тебя вперёд. Это удивительно: мать несётся, пронзая добрым голубым телом прозрачные глыбы воды, а ты, едва изменяя положение плавников, мчишься рядом, подобно пенному гребню, увлекаемому волной.

Но мать всё время помнила: Малыш должен учиться плавать сам. Проплыв немного, она останавливалась, и тогда дельфинёнок летел через голову, растопырив плавники и трепеща хвостом.

Вскоре после рождения сына Русалка с Малышом вернулась в стаю.

Они стали жить в ней, кочуя по морю и охотясь за серебристой кефалью и зеленоватой скумбрией.

Большой старый дельфин, по прозвищу Пятнистый, вёл стаю в её странствиях по миру. Мир для дельфинов — это вода, а над ней — небо.

Всегда одинаковая упругая зеленоватая вода и переменчивое — то синее, заполненное белыми и лиловыми облаками, то свободное от них — небо. Когда небо было чистым, за стаей тёплым блестящим глазом следило солнце, и Малышу в такие минуты хотелось радостно кувыркаться.

Мир был прост и понятен.

Впрочем, как-то, когда стая охотилась, путь ей пересекло странное сооружение. Оно шло по морю, мерно стуча, и по нему сновали какие-то двуногие существа.

— Это пароход, а на нём — смотри внимательно! — люди, — сказала Русалка и, хотя некоторые дельфины бросились навстречу судну, отвела Малыша в сторону.

Оттуда они следили, как мчатся, выпрыгивая из воды перед самым носом парохода, уверенные в своей ловкости дельфины и как беснуется за кормой парохода жёлтая пена.

В другой раз, выставив из воды голову, Малыш увидел на горизонте странные облака. Они были зелёными снизу, синими сверху. Самые высокие венчали белые шапки, и сколько ни смотрел на них Малыш, эти облака не двигались.

— Почему они стоят на месте? — удивился он.

— Это горы. Там около них и живут люди, — объяснила мать.

В тот день она учила Малыша охотиться.

— Хорошая рыба всегда быстрая, — говорила она. — С ней зевать нельзя. Делай, как

— И она, издав свист, бросалась вперёд.

Постепенно Малыш научился издавать такой же свист и так же покачивать головой, слушая, откуда придёт эхо. Вот он свистит. Справа, рассыпаясь, как льдинки, доносятся ответные свистки. Он мчится вдогонку, эхо всё чаще, и наконец из голубоватой дымки показываются удирающие кефали. Ещё усилие — и Малыш, первый раз в жизни, хватает зубами сверкающую рыбину.

В Чёрном море нет ни хищных акул, ни косаток.

— Остерегайся сетей! Люди ловят ими рыбу, — говорила мать. — Тонкая сеть прозрачная, она — беда.

И беда пришла.

Как-то дельфины, увлечённые погоней за косяком рыб, очутились около самого берега. Вожак пытался повернуть стаю назад в море, но, привлечённые близостью добычи, молодые дельфины продолжали нестись вперёд.

Пятнистый был опытный зверь. Его челюсти и морду покрывали белые шрамы — следы укусов и ран. Говорили, что когда-то не было в стае второго такого задиры и охотника. Но сегодня даже он был бессилен.

Стая плыла вдоль берега, и Малыш с удивлением разглядывал горные склоны, поросшие деревьями, и белые, как облака, дома, и людей, которые двигались между домами.

Он не заметил, как отделился от стаи. И неожиданно почувствовал, что нос его упёрся в какую-то преграду. Зелёные нити разделили воду перед глазами на ровные квадраты. Это была сеть. Нити не пускали вперёд. Он рванулся назад — сеть последовала за ним. Попробовал всплыть — никак.

Малыш испугался. Он никогда не задумывался над тем, как долго может обойтись без воздуха. Дельфинёнок издал резкий, тревожный свист. Несколько пузырьков воздуха выскочило из дыхальца, он забился — сеть обернулась вокруг хвоста. Малыш пискнул, в лёгкие вошло что-то сверлящее, острое — он задыхался... И вдруг из лиловой мглы к нему приблизилось чёрно-белое чудовище, сеть начала опускаться. Малыш бросился наверх — в глаза ударило солнце. Он глотнул обжигающего воздуха и потерял сознание.

Очнулся он оттого, что кто-то осторожно подталкивал его снизу. Малыш открыл глаза и увидел Пятнистого. Огромный дельфин терпеливо ждал.

Дальше они поплыли вместе.

Уже издали, приближаясь к стае, они услыхали тревожные свистки. Стая металась, окружённая кольцом блестящих, прыгающих на волнах поплавков.

Около них покачивался с борта на борт катер.

На палубе суетились люди в сверкающих оранжевых куртках. Поплавки плыли к борту — люди выбирали сеть.

И вдруг люди сделали что-то не так — поплавки разошлись. Образовался проход. Издав призывный, властный свист, Пятнистый рванулся туда. Через проход один за другим навстречу ему стали выскакивать дельфины.

Люди торопливо подтянули невод — кольцо снова сомкнулось. В нём осталось несколько животных. И тогда Малыш услыхал свист матери. Внутри сети носилась широкими кругами Русалка. Сеть наступала, оттесняя её к борту катера. Люди подобрали нижнюю часть невода — дельфины очутились в мешке. Сеть подтащили. Перегибаясь через борт, люди стали ловить животных за хвосты и плавники, осторожно, по одному, втягивать на борт. Последней подняли Русалку. Катер дал ход и пошёл к берегу.

Около входа в узкую бухту над песчаной косой возвышались крыши домов.

Здесь катер уменьшил ход.

Один из людей, высокий бородатый человек, перегнулся через борт и удивлённо сказал:

— Смотрите, кто тут ещё!

Следом за катером плыл Малыш.

— Дайте-ка стоп! — крикнул Бородатый.

Он перегнулся через борт и ухватил Малыша за плавник. Маленький дельфин обезумел от ужаса. Он ничего не видел, не слышал и не понял, как очутился в длинном, наполненном водой ящике. Стучал мотор, шумели люди.

Катер подошёл к причалу. Ящики с животными — их было четыре — снесли на берег.

Так началась для Малыша новая жизнь.

Учёные — люди в оранжевых куртках были учёными — поместили дельфинов в вольер огороженную сетями часть бухты. Здесь можно было плавать, приближаясь к самому берегу, опускаться на дно, покрытое крупным красным песком. На дне росли рыжие кустики водорослей и бродили, щупая усиками песок, рыбы-барабульки.

Малыш с матерью плавали по вольеру, тревожно посматривая через сеть на бухту, на синеющее вдалеке, за косой, море.

Малыш был голоден. Проворные барабульки при его приближении удирали, и ему приходилось каждый раз возвращаться к матери ни с чем.

Прошла голодная, тревожная ночь. Утром, проплывая около сети, Малыш заметил на воде тень.

Солнце едва поднялось, и поэтому тень была длинной. Она начиналась на берегу и кончалась в воде.

На берегу стоял маленький человек — девочка.

Девочка присела на корточки и постучала ладошкой по воде.

Дельфины испуганно метнулись в стороны.

Девочка ушла и возвратилась с ведром, из которого торчали рыбьи хвосты. Вытащив рыбину, она присела на корточки. Она держала рыбу за хвост, и стучала ею по воде, и смотрела на дельфинов.

Подошёл бородатый человек.

— Ну как, Оля, — спросил он, — не берут?

Девочка покачала головой и швырнула рыбу на середину вольера.

Мелькнула серая молния — Русалка помчалась по кругу, держа в зубах серебристую скумбрию. Она подплыла к Малышу, дельфинё- нок схватил рыбу и, повернув её во рту языком — дельфины всегда едят рыбу так, — жадно проглотил.

— А теперь идите все сюда! — позвала девочка.

Но дельфины боялись. Тогда девочка надела на ноги блестящие, похожие на рыбьи хвосты зелёные ласты, на голову — маску с огромным стеклянным глазом и вошла в воду. Держа перед собой в вытянутой руке скумбрию, она выплыла на середину. Первой решилась Русалка. Она приблизилась к девочке и осторожно взяла...

Теперь дельфины носились вдоль стенки вольера. То и дело кто-нибудь из них выходил из круга, подлетал к девочке, хватал рыбу и возвращался.

Вода кипела. Огромное серое колесо, образованное телами животных, стремительно вращалось.

Малыш мчался вместе со всеми.

«Я уже вырос! — радовался он. — Я не отстаю от них!»

«Какой он ещё неумелый и неловкий», — говорила себе Русалка, кося глазом на сына.

Однажды, когда Малыш подплыл, чтобы взять рыбу, девочка погладила его. Дельфинёнок вздрогнул. Острое, неизведанное чувство пронзило маленькое тельце.

На следующий день, когда девочка уселась на помосте, свесив ноги, он подплыл и ткнулся носом ей в колени.

— Ну что тебе? — спросила девочка, а сама подумала: «Ты маленький хитрец. Я прекрасно знаю, что тебе нужно».

«Неужели она не догадывается?» Девочка опустила руку и начала его гладить. Она провела ладонью по челюсти, прикоснулась пальцами к горлу и стала щекотать мокрую кожу там, где начинается плавник...

Теперь она проводила у вольера всё свободное время. Как-то, сев на краю помоста, она взяла в руки маску и шлёпнула ею по воде. Малыш подплыл и осторожно сжал кончиками зубов податливую резину. Девочка подняла маску.

Дельфинёнок подпрыгнул и выхватил маску из рук. Это была игра. Прошла неделя, Малыш понял: взятую маску надо возвращать. А ещё они играли так: девочка падала с мостков, а Малыш, поднырнув, пытался вытолкнуть её наверх. У него не хватало сил, а девочка хохотала и кричала:

— Ну, что же ты?

После августовских штилей, когда вода в море до самого горизонта лежала гладкая и блестящая, как рыбий бок, наступила осень. Отгремел первый шторм. Огромные волны приходили с той стороны, где по вечерам пряталось в море солнце. Они с шорохом выползали на косу и опрокидывались, грохоча и вымётывая вверх белые фонтаны брызг.

Волны проникали и в бухту. Вода, раскачиваясь, подняла со дна частицы песка и кусочки водорослей и стала непрозрачной. Впрочем, дельфины, посвистывая, по-прежнему уверенно плавали вдоль сети, а заслышав шаги девочки — скрип туфелек на песке, — собирались возле помоста.

Как-то пришёл Бородатый. Он говорил, остальные люди его внимательно слушали. Он произносил непонятные слова — «Батуми» и «дельфина- риум» — и поглядывал на беспокойное море и на качающиеся в бухте сети.

А потом появился пароход. Не доходя до берега, он уменьшил ход, что-то отделилось от его носа и с грохотом полетело в воду. Пароход замер, задержанный якорем.

Около вольера вновь выстроились в ряд деревянные ящики. Учёные расхаживали между ними. Ящики наполнили водой. Потом в вольер бросили невод, и два человека, медленно плывя, стали оттеснять одного из дельфинов к берегу. Животные уже привыкли, что люди не причиняют им вреда, но когда первого дельфина стали взваливать на носилки, он забился. Носилки подняли и понесли к ящику.

Последним отловили Малыша. Дельфинёнок снова увидел, как ослепительно вспыхивает мир, лишённый воды, почувствовал, как тело охватывают жара и сухость, услышал, как тихие, ясные звуки моря сменяют какие-то другие, мучительно громкие и непонятные.

Он уже лежал в ящике, когда увидел склонённое над собой лицо Оли.

Закусив губу, она опустила в ящик обе руки и дрожащими пальцами начала гладить голову Малыша. Потом она заговорила. Голос её срывался, несколько непонятных капель — Малыш решил, что это дождь, — упали в воду.

Дельфинёнок ударил хвостом — удар пришёлся по доске.

Бородатый отвёл девочку в сторону. Ящик закачался — его подняли и понесли.

А потом был снова стук мотора и знакомые размахи морской волны, которая поднимает и опускает катер. Затем послышался удар, треск — катер неосторожно подошел к пароходу. Над ящиком навис чёрный, уходящий к самому небу борт. Скрипучие канаты подхватили ящик, и он, раскачиваясь, поплыл по воздуху.

Дальнейшее Малыш помнил плохо. Мерно дышала пароходная машина, подрагивали доски ящика, и, смещаясь от стенки к стенке, плескала вода.

Она с каждым часом становилась всё теплее. От невозможности плавать ныло всё тело. От сухого, пропитанного горькими запахами воздуха кололо в лёгких.

Изредка к ящику подходил Бородатый. Он наклонялся над Малышом, лил ему на голову и на спину воду и что-то говорил, говорил, успокаивая.

Малыш очнулся, когда ящик наклонился и он вместе с водой рухнул в какую-то бездну. Сразу стало прохладно, померк и стал лёгким для глаз свет, в уши вошла тишина. Дельфинёнок изогнулся, ударил хвостом и вдруг почувствовал, что стенок ящика больше нет, а впереди снова открытая, наполненная зелёным ликующим светом вода.

Он поплыл, то поднимаясь и набирая полные лёгкие воздуха, то погружаясь, медленно приходя в себя. Но он ещё воспринимал всё окружающее плохо и поэтому не очень удивился, когда путь ему преградила белая каменная стена. В ней было круглое окно, а в этом окне — человеческое лицо. Человек внимательно смотрел на Малыша. Острота зрения возвращалась к дельфину, и Малыш вдруг понял, что это смотрит на него Бородатый.

Потом рядом с Малышом появилась мать. Проплыли два других дельфина.

Очень скоро дельфины поняли, что не вернулись в море, а находятся в огромной, выложенной блестящим белым камнем яме — бассейне. Около него всё время ходили люди, и всё, кроме воды — она была очень прозрачной, — напоминало вольер.

День начинался так же — с кормёжки. Приходили люди, приносили в вёдрах ту же скумбрию, так же стучали ею по воде, приглашая брать рыбу из рук.

Люди и здесь были добры, но Малышу после ящика и переезда почему-то не хотелось играть. Отделившись от матери, он плавал вдоль белых стен, равнодушно посматривая на посетителей, которые каждое утро заполняли скамейки, установленные в несколько рядов вокруг бассейна.

Скоро Малыш заметил, что один из дельфинов плох. Он стоял на месте, держась около самой поверхности, и только изредка привсплывал, показывая над водой затылок. Его хриплое дыхание пугало Малыша. Больному становилось всё хуже. Он уже не двигался, и только Русалка, проплывая мимо, каждый раз помогала ему подняться для вдоха.

Это увидели люди. Они опустили в бассейн маленькую лодку, поддерживая руками, отвели дельфина к борту бассейна, а потом унесли.

«Неужели он не вернётся?» — подумал Малыш.

— Теперь нас трое, — сказала Русалка.

Третий дельфин — люди прозвали его Одиноким — был очень самолюбив и всегда держался особняком.

Вскоре в бассейне начались перемены. Бородатый человек, решив, что звери уже привыкли к новому дому, стал приносить и бросать в бассейн разноцветные круги и мячи. Ветер гнал их. Бегущие по воде мячи вызывали желание подтолкнуть носом, задеть плавником, а круги — взять в зубы и тащить.

Бородатый внимательно наблюдал: что будет? И как только увидел, что Русалка гонит перед собой мяч, тотчас подозвал её и дал рыбу.

Затем её получил Одинокий.

Малыш остался без награды. Он плавал задумчиво; хотя, вероятно, то, что приходило ему в голову, не было думами, а было, скорее всего, только смутным желанием перемен.

— Непонятно! — сказал Бородатый, наблюдая за Малышом. —- Прежде был такой бойкий, а теперь... Ладно, посмотрим!

Начались представления. С утра скамейки вокруг бассейна заполняла пёстрая толпа. Приходили загорелые и ярко одетые люди, прибегали шумные, вёрткие дети. Звучал колокольчик. Русалка и Одинокий подплывали к помосту.

Там стоял бородатый человек. Он гладил дельфинов и незаметно совал им в рот кусочки скумбрии.

Потом на воду спускали плот. На него усаживали куклу, и Одинокий, взяв в зубы кончик верёвки, возил её по бассейну. Потом дельфины брали из рук стоящего высоко над водой человека рыбу, и прыгали через подвешенное кольцо, и даже немного играли в мяч.

На этом представление заканчивалось.

Но люди не уходили, бородатый человек долго им что-то рассказывал, то и дело показывая на дельфинов. Он говорил в микрофон, и его низкий, рокочущий голос перекатывался над водой.

Малыш в представлениях не участвовал. Он плавал в стороне, а если задавали вопрос, почему не играет и не прыгает маленький дельфин, бородатый человек отвечал обычно, что он ещё мал и надо подождать.

Это был пасмурный, дождливый день, каких немало бывает в Батуми. Дождь набегал на город короткими ливнями. С неба на землю опускались белые струи, а навстречу им от камней и асфальта поднималась клубами водяная пыль. Капли падали в бассейн, и тогда поверхность воды становилась рябой, а если дождь усиливался, вся покрывалась ломкими белыми пузырями. И вот в минуту, когда дождь на время утих, Малыш вдруг услышал полузабытый звук: кто-то похлопывал ладонью по воде.

Что-то тревожное, знакомое было в этом стуке. Он повторился. Малыш пересёк бассейн и выглянул из воды.

Дождь прошёл. Из-за туч появилось солнце — всё вокруг блестело.

Блестели листья деревьев, блестели скамейки, блестела вода в бассейне. Всё было ярким, словно покрашенным заново. И среди этого обновлённого мира, блестя мокрыми волосами, в ярком, неожиданно новом платье стояла Оля.

Малыш не сразу понял, что произошло. Не отдавая себе отчёта в том, что делает, он подплыл, ткнулся мордой в ладонь, и детские пальцы опять сжали ему кожу у рта, скользнули вниз к горлу и, потрепав скользкий упругий бок, замерли у плавника.

— Я приехала, Малыш. Как я рада видеть тебя. Мы будем вместе целый месяц! — сказала Оля.

«Она вернулась навсегда!» — подумал дельфинёнок.

Большой бородатый человек, придя вечером в бассейн, не сразу понял, что происходит. На помосте стояла девочка и держала в руке красную пластмассовую кеглю. Малыш, сильно разгоняясь, раз за разом выскакивал из воды и то брал из её рук игрушку, то возвращал. Сделав круг по бассейну, он стремительно разгонялся, вылетал из воды, поднимался в воздух, на мгновение застывал и, прежде чем начать падать, лёгким движением головы касался её рук. Кегля ярко сияла на солнце, с неё летели во все стороны красные брызги, девочка смеялась, а небольшая кучка поздних посетителей, стоя у края бассейна, радостно хлопала в ладоши.

— Оля, ты откуда взялась? — удивился бородатый человек. — Надолго к нам? Узнал он тебя? Вот хитрец — в один день научился! А я-то с остальными бьюсь по месяцу...

Два голубых зверя стремительно промчались мимо них. Одинокий преследовал Русалку. Он догонял её. Впрочем, так казалось ему. Русалка была сильнее и, если бы захотела, легко могла ускользнуть. Она то незаметно замедляла ход, то снова, когда Одинокий настигал её, рывком уносилась прочь.

Теперь для Малыша дни закружились весёлой вереницей. Он охотно участвовал в представлениях — научился кувыркаться в воздухе и забрасывать в баскетбольную корзину мяч. Но любимый их номер был такой. Оля ложилась на воду. Она лежала неподвижно, а Малыш, важно пыхтя, «спасал» её — поддерживал снизу лбом и подталкивал к берегу.

Люди весело кричали и размахивали газетами, дети подбегали к краю бассейна и с завистью смотрели на девочку.

...Она уехала таким же дождливым днём. Прощаясь, долго стояла у воды и что-то говорила Малышу, но тот, ничего не поняв, тронул зубами опущенную руку и быстро поплыл к мосткам, куда принесли еду.

Он не сразу заметил, что девочки больше нет.

В бассейне темнело и становилось опять светло — закрытое облаками солнце бледным пятном скользило над крышами домов. Оля не приходила, и тогда Малыш понял, что это — всё. Он опять перестал участвовать в представлениях. Другие дельфины показывали трюки, а он неподвижно стоял в дальнем углу.

— Ну, брат, ты меня так удивляешь! — сказал Бородатый.

Он развёл руками и решил, что это уже не просто память, а нечто большее, может быть, похожее на то, что чувствуют друг к другу люди, и что лучше всего Малыша не трогать.

«Он, наверное, болен», — подумала Русалка. Но думала она это уже спокойно, потому что знала: сын вырос, и ещё потому, что теперь всё больше и больше проводила часы с Одиноким, помогая ему делать трудные номера и даже иногда уступая свою рыбу.

Между тем летели дни, и однажды люди заметили, что из бассейна уходит вода. Бородатый, надев резиновый костюм, опустился на дно. В белом кафеле зияли трещины.

— Этого ещё не хватало! — сказал он и распорядился, чтобы в море неподалёку от берега установили небольшой вольер и туда на время ремонта перевели дельфинов.

Так они снова очутились в море.

Вода здесь была мутной от мелкой известковой пыли, которая поднималась со дна. Волны шевелили гальку, и белые облака, клубясь, входили в вольер.

Безмолвие бассейна снова сменил разноголосый шум моря. Малыш радостно слушал его. Вот поскрипывает, переливаясь по дну, галька. Вот шумят хвосты идущих на добычу тунцов. Вот заскрежетал жаберными крышками и умолк морской петух — тригла. Вот, стуча клешнями, пробежал по дну тяжёлый, в каменном панцире краб.

Но что это? Громкий свист. За ним другой... Шумят хвосты больших животных. Звуки всё ближе. Не выдержав, Малыш свистнул в ответ. И тотчас же из бело-голубой мглы выплыли силуэты. Дельфины! Стая окружила вольер.

Самый большой из дельфинов сразу же начал осматривать сеть, время от времени покачивая головой. Что-то знакомое почудилось Малышу. Следы укусов на голове, морду пересекает белый шрам... Пятнистый!

Старый дельфин узнал и Малыша, и Русалку. Он ещё раз осмотрел сеть и, найдя место, где волны сорвали и унесли несколько поплавков, положил на верёвку голову. Та подалась. Дельфин навалился на. неё всем телом, сеть притонула, образовав проход...

Пятнистый внимательно посмотрел на Малыша.

Осторожно, стараясь не задеть плавником верёвку, маленький дельфин проплыл над сетью и очутился на свободе.

Оставались ещё двое. Пятнистый продолжал держать.

Одинокий равнодушно отплыл в угол и повернулся головой в сторону берега. Русалка заметалась. Она подплыла к Пятнистому. Глаза их встретились. Старый дельфин с трудом удерживал сеть.

И тогда тяжело, словно таща за собой груз, она направилась к Одинокому. «Я не должна оставлять его!» — повторяла она про себя. Она подплыла к Одинокому, и они застыли бок о бок, покачиваясь вместе с водой.

И тогда Пятнистый снял с верёвки голову. Сеть всплыла.

Пересвистываясь и выпрыгивая из воды, стая понеслась прочь. Впереди мчались Пятнистый и Малыш. Они плыли плавник к плавнику, одновременно показываясь над водой и погружаясь.

«Как прекрасно — я снова в море!» — радовался маленький дельфин.

«Он долго жил среди людей и многое видел. Из него когда-нибудь выйдет хороший вожак!» — думал Пятнистый.

Прошёл пароход. Он направлялся в Батуми. Стая повернула следом.

Всегда лучше держаться около порта или близ устьев рек, где часто встречаются косяки и где рыба нагуливает жир...

Пожалуй, на этом можно бы закончить историю о Малыше. Всё случилось именно так, как думал Пятнистый. После его смерти вожаком стаи сделался Малыш. И хотя он больше не рос, а так и оставался небольшим дельфином, не было в Чёрном море вожака умнее и справедливее его. Он всегда знал, в какое время подходит к берегу ставрида и скумбрия, каких пароходов и катеров следует бояться, и мог освобождать из любых сетей запутавшихся дельфинов.

И всё-таки это ещё не конец истории.

Девочка вернулась в Батуми — на этот раз навсегда. Она стала здесь жить и ходить в школу, а ещё — помогала Бородатому. Во всём этом не было бы ничего странного или необычного, если бы с некоторых пор её родители и соседи и даже её друг — Бородатый — не стали замечать, что она часто по вечерам уходит одна на пляж.

Если ночью ожидается дождь, солнце над Батуми идёт к закату красное.

Оно опускается в лиловые облака. Облака громоздятся друг на друга, и в щелях между ними, как иглы морского ежа, торчат красные солнечные лучи.

В такие вечера на городском пляже мало народу. Сложенный из серой гальки пляж тянется вдоль всего побережья от реки Чорох до Батумской бухты. За пляжем, отделяя его от городских домов, начинается бульвар. Там шелестят крепкими, как картон, листьями невысокие пальмы и одуряюще пахнет лавром.

Вечерами на пляж приходит девочка. Она сбрасывает платье, входит в воду, нагибается, берёт два камня и начинает постукивать ими. Она держит камни у самого дна. Короткие щелчки разбегаются во все стороны, гаснут, если они устремляются вдоль берега, и несутся беспрепятственно и далеко, если направлены в море.

И тогда в лиловой вечерней воде показывается чёрная точка, она мчится, то исчезая, то появляясь, прямо к берегу, и скоро становится видно, что это кривой, изогнутый плавник. Последние метры дельфин плывёт, не погружаясь, и красные блики заходящего солнца вспыхивают на его гладкой блестящей коже.

Малыш подплывает и тычется носом в колени девочке. Она гладит его по голубоватой морде, а он пыхтит и делает вид, что хочет вырваться из детских ладоней.

Потом девочка делает шаг вперёд — глубина здесь увеличивается очень быстро, — и они плывут прямо в море навстречу темноте, чтобы там, невидимые для случайных посетителей пляжа, вести свои продолжительные беседы и игры.

Они плавают так до тех пор, пока небо на востоке не станет совсем чёрным, а в противоположной стороне тучи, если они есть, не обнимут весь горизонт.

Тогда они направляются в сторону берега. На бульваре уже вспыхнули огни, и поэтому серая полоска пляжа кажется белой. Они подплывают, девочка становится ногами на зыбкое каменистое дно, хлопает дельфина по спине, и тот, круто повернувшись, устремляется назад.

...Если дождь не ожидается, закат в Батуми короток и одноцветен. Едва только скатится за горизонт оранжевая капля солнца, сумерки наполняют аллеи и красят в голубой цвет галечный пляж.

По нему идёт девочка. Круглые голыши щёлкают в такт её шагам. Подошвы скользят. Девочка спотыкается, и при этом короткие волосы падают ей на лицо. Она отбрасывает их, поворачивается и смотрит на море. По тёмной его поверхности удаляется, вспыхивая и угасая, пенная точка. Небольшой дельфин стремительно плывёт назад к стае, которая терпеливо дожидается своего вожака.

Святослав Сахарнов «Приключения гладкого кита»

Этот кит был молод, но смышлён. Однажды он пристроился позади небольшого рыболовецкого судёнышка и обнаружил, что люди ловко находят в океане стаи серебристой сайки и что если следовать за ними, плывя на звук мотора, то никогда голоден не будешь.

Все шло хорошо, и наш кит уже нагулял жир и собирался было уплыть на юг — наступала зима! — как случилось несчастье.

Бывает (правда, это происходит очень редко, и никто не в силах объяснить такие ошибки), когда киты приближаются чересчур близко к берегу, или выскакивают на мель, или попадают, как в ловушку, в устья рек.

Так или иначе, наш кит (а это был гладкий кит, их ещё называют гренландскими) вошёл в устье широкой сибирской реки — оно было настолько широко, что берегов не было видно, — и, не подозревая об опасности, смело поплыл вперёд. Шли дни, однажды, всплыв, чтобы набрать воздуху, он заметил справа и слева от себя синие зубчатые полоски. Это был берег, но он не смутил кита. Вскоре синие полоски превратились в зелёные — начался хвойный лес. Ныряя, кит уже стал задевать дно, но продолжал упрямо следовать на юг.

— Глянь-ка, ну и рыбина! — удивлялись жители прибрежных деревень, видя мельком его спину, а несколько заядлых охотников попытались как-то перерезать на моторной лодке ему путь.

Очень скоро телеграф и радио разнесли по берегам весть о необычном животном, а однажды над китом с рёвом и стрекотом повисло странное летающее существо — то был вертолёт, и люди, прилетевшие в нём, без труда узнали в плывущем звере кита. Но что делать с ним и как его повернуть — не придумали.

Между тем река всё мелела, и киту уже нельзя было нырять. Всё чаще на пути попадались сети. Несколько сетей он унёс, сорвав их огромной головой с кольев. Кит стал тощать, от пресной воды у него чесалась кожа и плохо заживали ссадины.

Но вот однажды он услышал знакомый звук. Пел мотор, тот самый мотор, на звук которого он привык приходить, чтобы полакомиться сайкой. Это шёл буксир, которому по случайности поставили после ремонта мотор с рыболовецкого судна. Услышав знакомый звук, измученное животное вздрогнуло, круто повернуло и, проплыв немного под водой, оцарапав себе о песок и камни брюхо, разом всплыло около борта.

— Кит! — ахнули на буксире.

Старый боцман, проплававший на реке пятьдесят лет, не поверил своим глазам и сказал:

— Откуда он взялся?

Кит прикоснулся боком к судёнышку, и буксир чуть не повалился на борт.

— А не утопит он нас? — спросил капитан. Он был молод, любил приключения, это был его первый рейс, и ему самому было интересно, чем закончится встреча.

Буксир уверенно катился по течению вниз на север, а следом так же быстро и уверенно двигалась блестящая спина зверя.

— А ведь он за нами идёт! — сказал капитану боцман. — Ишь, так и жмётся, так и жмётся. Без нас он пропадёт! Шли бы мы в море, вывели бы его, а так...

Капитан и сам понимал: зимовать буксиру приказано в реке, не доходя до устья, но если кит останется там, то лёд закроет весь плёс и зверь погибнет.

Порт, куда направлялся буксир, проскочили ночью. Люди, которые должны были встречать его, ждали до утра, а после полудня уже решили объявить буксир пропавшим, как вдруг на горизонте, над стылой стальной водой, показалась бегущая со стороны океана чёрная точка.

Капитан порта был человек крутой.

— Заблудился? — строго спросил он молодого капитана.

— Это всё я, — сказал боцман. Капитана порта он знал давно и гнева его не боялся. -- Это я на вахте стоял, просчитался малость.

— А что это за зверь за вами по всей реке гнался? — спросил портовый начальник. И все поняли: врать нечего, он всё знает. — Ледостав в этом году задерживается. Успеет ещё ваш кит...

Он сказал это и отошёл, подумав: «Хорошо, что маленький буксир вывел огромное животное в океан, что оно уже торопится следом за своими товарищами на юг, где нет сплошных ледяных полей и где на просторе вспыхивают весёлые фонтаны китов».

Святослав Сахарнов «Крабы в перчатках»

Однажды весной вместе с чайками в Баренцево море прилетели необычные гости.

Низко над самыми сопками прошёл серебристый самолёт, пробежал по аэродрому, взревел последний раз моторами и затих.

Из самолёта стали выгружать гостей. Гости не простые — в ящиках. На каждом ящике надпись: «Камчатка», «Срочный груз» — и нарисована рюмочка. Это значит: «Осторожно — не ронять!»

Сняли ящики, погрузили в автомашину, повезли на берег моря.

На берегу ящики стали распечатывать. Снимут верхние доски, посмотрят, всё ли в порядке, — и бултых содержимое на брезент.

Не разбили?

Нет. Его не разобьёшь.

В ящиках — крабы. Камчатские, длинноногие, колючие.

Только маленькие.

Это ещё и не крабы, а крабишки, крабовы детёныши.

Лежат друг на дружке, как яблоки, шевелят глазами, норовят друг друга клешнёй за ногу ухватить.

Клешни у крабишек крепкие: ухватит, повернёт — и нет ноги.

Поди, половина без ног прилетела?

А вот и нет! Все с ногами. На каждой клешне у крабят по кусочку резиновой трубки. Это им на Камчатке надели. Так драчуны в перчатках и летели.

Здесь, на Севере, будет их новый дом.

Торопятся люди, перебирают крабов — с клешней сдирают трубочки, относят путешественников на причал.

Перчатки сняли? Теперь бегом в воду!

Юрий Коваль «Бунькины рога»

Пастуха чистодорского звать Васька Марей. Он ходит в резиновых сапогах, носит на плече сумку, в руках — кнут. Настоящий пастух.

Когда на закате он пригоняет стадо, за ним бегут братья Моховы и кричат:

— Васька Марей!

Не корми

Комарей!

— Да как же не кормить-то их? — отвечает Васька. — Они же ведь кусаются.

Хозяйки Марея уважают.

— Кушай, Васенька, сытней, гляди веселей! — потчует его Пантелевна, когда он обедает у нас.

И Вася налегает на щи с мясом.

А обедает Вася в очередь. Сегодня — у нас, завтра — у Зуюшки, потом — у Миронихи, и пошло, и пошло. Каждый день — в новом доме.

Кормить его стараются как можно лучше, чтоб дело своё знал. Кормят и дело втолковывают:

— Ты уж, Вася, за Ночкой-то моей доглядай как следовает.

— Ладно, — кивает Вася. — Не печалься, Пантелевна. Я за твоей Ночкой во как доглядаю!

Часто в лесу я натыкался на стадо, но ни разу не видел, чтоб Вася особенно доглядал. Скотина сама по себе ходит, а Вася спит в бузине — сны доглядает.

— Вась! Вась! Коровы ушли!

— Что? Ах, чёрт! — вскакивает Вася. — Куда-а-а?

Потом видит меня и говорит:

— Ну перешорохал ты меня!.. Давай закуривай.

Перешорохал — значит напугал.

Но однажды Вася крепко перепугался. Из-за быка. Бык чистодорский очень злой. Глаза наливные, как яблоки. Звать Буня.

Он даже траву-то страшно жрёт. Жамкнет, жамкнет и подымает голову — нет ли кого рядом, чтоб забодать.

Он многих бодал: Туголукова бодал, деда Мирошу. Бригадира Фролова бодал, но не забодал — бригадир в трактор спрятался, в ДТ-75. А Буня в кабинку глядит и широким языком стекло лижет.

На другой день бригадир пошёл к зоотехнику Николаю.

— Что, — говорит, — хочешь делай, надо Буньке рога спилить.

Николаю рога пилить не хотелось.

— У меня такой пилы нет. Надо специальную роговую пилу. Ножовкой их не возьмёшь.

— Подыщи какой-нибудь лобзик, — говорит Фролов. — Что касаемо меня или деда Миро- ши, — пускай бодает. Но вот скоро к нам комиссия приедет. Что как он комиссию забодает? Будешь тогда отвечать.

Гибель комиссии Николая напугала.

— Ладно, — говорит, — найду лобзик.

И на другой день зазвал к себе вечером Ваську Марея. Стал пельменями угощать. Потом говорит:

— Вася, надо рога пилить.

— Какие, — Вася говорит, — рога?

— Бунькины.

Вася пельмени доел и говорит:

— Нет.

— Вася, он комиссию забодает.

— Пускай бодает, — говорит Вася. — Мне комиссии не жалко.

Так Вася и не согласился. Тогда Николай стал Туголукова уговаривать, плотника.

— Ладно, — говорит Туголуков, — я согласен. Я — человек, Бунькой боданный.

Вечером завели Буню в загон с толстой изгородью. Он как вошёл, сразу понял — дело нечисто. Взревел так, что сразу все собаки отозвались. Задрал Бунька хвост и пошёл по кругу. Разогнался — ударил грудью в изгородь.

Изгородь выдержала, а Туголуков на рога верёвку накинул, прикрутил бычью башку к изгороди. Потом и ноги ему связал — стреножил. Только хвост у Буни свободный остался, и этим- то хвостом он всё-таки съездил Туголукова по уху.

Николай залез на изгородь, достал свой лобзик, и вдруг над самым ухом у него — трах! — выстрел. Трах! Трах!

— Слезай с изгороди! Всех перестреляю!

Васька Марей бежит, кнутом стреляет.

— Не дам быка пилить!

— Да что ты, Вася? — говорит Николай. — Рога опасны.

— Ничего-ничего, — говорит Вася, — их можно и стороной обойти.

Так и не дал спилить Буньке рога. И правильно сделал. Хоть и злой бык, зато настоящий. Чистодорский. Уважаемый.

Юрий Коваль «Белозубка»

В первый раз она появилась вечером. Подбежала чуть ли не к самому костру, схватила хариусовый хвостик, который валялся на земле, и утащила под гнилое бревно.

Я сразу понял, что это не простая мышь. Куда меньше полёвки. Темней. И главное — нос! Лопаточкой, как у крота.

Скоро она вернулась, стала шмыгать у меня под ногами, собирать рыбьи косточки и, только когда я сердито топнул, спряталась.

«Хоть и не простая, а всё-таки мышь, — думал я. — Пусть знает своё место».

А место её было под гнилым кедровым бревном. Туда тащила она добычу, оттуда вылезала и на другой день.

Да, это была не простая мышь! И главное — нос! Лопаточкой! Таким носом только землю рыть.

А землероек, слыхал я, знатоки различают по зубам. У одних землероек зубы бурые, у других — белые. Так их и называют: бурозубки и белозубки. Кем была эта мышка, я не знал и заглядывать ей в рот не торопился. Но почему- то хотелось, чтобы она была белозубкой.

Так я и назвал её Белозубкой — наугад.

Белозубка стала появляться у костра каждый день и, как я ни топал, собирала хвосты- плавнички. Съесть всё это она никак не могла, значит, делала на зиму запасы, а под гнилым кедровым бревном были у неё тайные погреба.

К осени начались в тайге дожди, и я стал ужинать в избушке.

Как-то сидел у стола, пил чагу с сухарями. Вдруг что-то зашуршало, и на стол выскочила Белозубка, схватила самый большой сухарь. Тут же я щёлкнул её пальцем в бок.

«Пи-пи-пи!» — закричала Белозубка.

Прижав к груди сухарь, она потащила его на край стола, скинула на пол, а сама легко сбежала вниз по стене, к которой был приколочен стол.

Очутившись на полу, она подхватила сухарь и потащила к порогу. Как видно, в погребах её, под гнилым кедровым бревном, было ещё много места.

Я торопливо съел все сухари, запил это дело чагой.

Белозубка вернулась и снова забралась на стол.

Я шевелился, кряхтел и кашлял, стараясь напугать её, но она не обращала внимания, бегала вокруг пустого стакана, разыскивая сухари. Я просто не знал, что делать. Не драться же с ней. Взял да и накрыл её стаканом.

Белозубка ткнулась носом в стекло, поднялась на задние лапы, а передними стукнула в гранёную стенку.

«Посидишь немного, — думал я. — Надо тебя проучить, а то совсем потеряла совесть».

Оставив Белозубку в заточении, я вышел из избушки поглядеть, не перестал ли дождь.

Дождь не переставал. Мелкий и холодный, сеялся он сквозь еловые ветки, туманом окутывал верхушки пихт. Я старался разглядеть вершину горы Мартай — нет ли там снега? — но гора была закрыта низкими жидкими облаками.

Я продрог и, вернувшись в избушку, хотел налить себе чаги погорячей, как вдруг увидел на столе вторую Белозубку.

Первая сидела под стеклянным колпаком, а вторая бродила по столу.

Эта вторая была крупнее первой и вела себя грубо, бесцеремонно.

Прошлась по моим рисункам, пнула плечом спичечную коробку. По манерам это была уже не Белозубка, а какой-то суровый дядя Белозуб. И лопаточка его казалась уже лопатой, на которой росли строгие короткие усы.

Дядя Белозуб обошёл стакан, где сидела Белозубка, сунул нос под гранёный край, стараясь его приподнять. Ничего не получилось. Тогда дядя ударил в стекло носом. Стакан чуть отодвинулся.

Дядя Белозуб отступил назад, чтоб разогнаться и протаранить стакан, но тут я взял второй стакан да и накрыл дядю.

Это его потрясло. Он никак не предполагал, что с ним может случиться то же, что с Белозубкой. Растеряв свою гордость, он сжался в комочек и чуть не заплакал.

Надо сказать, я и сам растерялся. Передо мной на столе кверху дном стояли два стакана, в которых сидели Белозубка и Белозуб. Сам я сидел на лавке, держа в руке третий стакан, треснутый.

Неожиданно почувствовал я всю глупость своего положения: один в таёжной избушке, в сотне километров от людей, сидел я у стола и накрывал землероек стаканами. Отчего-то стало обидно за себя, за свою судьбу. Захотелось что-то сделать, что-то изменить. Но что я мог сделать? Мог только выйти поглядеть, не перестал ли дождь, хотя и так слышал, что он не перестал, всё так же шуршал по крыше.

Тем временем из щели у порога высунулась новая лопаточка. Прежде чем вылезти наружу, третья землеройка внимательно всё обнюхала. Как сыщик, который старается напасть на след, изучила она пол у порога, напала на след и отправилась к столу. Она не слишком торопилась, обдумывая каждый шаг.

И пока она шла, пока взбиралась по бревенчатой стене на стол, я вдруг понял, что там, под Гнилым Кедровым Бревном, сидит мышиный король Землерой.

Это он посылает своих подчинённых спасать Белозубку. Дядя Белозуб, грубый солдат, должен был действовать силой, хвостатый Сыщик — хитростью.

Как только Сыщик явился на столе, Белозубка и Белозуб насторожились, ожидая, что он будет делать.

Он обошёл перевёрнутые стаканы, обнюхал и третий, треснутый, стал разглядывать мою руку, лежащую на столе.

Тут я понял, что он меня почти не видит. Глазки его привыкли к подземной темноте, и видел он только то, что было прямо перед его носом. А перед его носом была моя рука, и некоторое время Сыщик раздумывал, что это такое.

Я пошевелил пальцем. Сыщик вздрогнул, отпрыгнул в сторону и спрятался за спичечной коробкой. Посидел, съёжившись, подумал, быстро прокатился по столу, спустился на пол и шмыгнул в щель.

«Ваше величество! — докладывал, наверно, он королю Землерою. — Там за столом сидит какой-то тип и накрывает наших ребят стаканами».

«Стаканами? — удивился, наверно, Земле- рой. — В таёжной избушке стаканы? Откуда такая роскошь?»

«У прохожих геологов выменял».

«И много у него ещё стаканов?»

«Ещё один, треснутый. Но есть под нарами трёхлитровая банка, в которую влезет целый полк наших солдат».

Дождь к вечеру всё-таки немного поредел. Кое-где над тайгой, над вершиной горы Мартай наметились просветы, похожие на ледяные окна. Очевидно, там, на Мартае, дождь превращался в снег.

Я надел высокие сапоги, взял топор и пошёл поискать сушину на дрова.

Хотел было отпустить пленников, но потом решил подержать их ещё немного, поучить уму- разуму.

В стороне от избушки нашёл я сухую пихту и, пока рубил её, думал о пленниках, оставшихся на столе. Меня немного мучила совесть. Я думал, что бы я сам стал делать, если б меня посадили под стеклянный колпак.

«Ваше величество, он ушёл, — докладывали в это время лазутчики королю Землерою. — Сушину рубит и долго ещё провозится. Ведь надо её срубить, потом ветки обрубить, потом к избушке притащить».

«Надо действовать, а то будет поздно», — предлагал хвостатый Сыщик.

«Валяйте», — согласился король.

Когда я вернулся в избушку, оба стакана были перевёрнуты, а третий, треснутый, валялся на полу и был уже не треснутый, а вдребезги разбитый.

На улице стемнело. Я затопил печку, заварил чаги. Свечу зажигать не стал — огонь из печки освещал избушку. Огненные блики плясали на бревенчатых стенах, на полу. С треском вылетала иногда из печки искра, и я глядел, как медленно гаснет она.

«Залез с ногами на нары и чагу пьёт», — докладывали лазутчики Землерою.

«А что это такое — чага?» — спросил король.

«Это — древесный гриб. Растёт на берёзе, прямо на стволе. Его сушат, крошат и вместо чая заваривают. Полезно для желудка», — пояснил королевский лекарь — Кухарь, который стоял у трона, искусно вырезанного из кедровой коры.

Сам Землерой сидел на троне. На шее у него висело ожерелье из светящихся гнилушек. Тут же был и дядя Белозуб, который возмущённо раздувал щёки.

«Меня, старого служаку, посадить в стакан! Я ему этого никогда не прощу! Сегодня же ночью укушу за пятку».

«Ладно тебе, — говорила Белозубка. — Что было — то прошло. Давайте лучше выпьем кваса и будем танцевать. Ведь сегодня наша последняя ночь!»

«Хорошая идея! — хлопнул в ладоши король. — Эй, квасовары, кваса!»

Толстенькие квасовары прикатили бочонок, и главный Квасовар, в передничке, на котором написано было «Будь здоров», вышиб из бочки пробку.

Пенный квас брызнул во все стороны, и тут же объявились музыканты. Они дудели в трубы, сделанные из рыбьих косточек, тренькали на еловых шишках.

Самым смешным был Балалаечник. Он хлестал по струнам собственным хвостом.

Дядя Белозуб выпил пять кружек кваса и пустился в пляс, да хвост ему мешал. Старый солдат спотыкался и падал. Король хохотал. Белозубка улыбалась, только Сыщик строго принюхивался к окружающим.

«Пускай Белозубка споёт!» — крикнул король.

Притащили гитару. Белозубка вспрыгнула на бочку и ударила по струнам:

Я ничего от вас не скрою,

Я всё вам честно расскажу:

Всю жизнь я носом землю рою

И в этом счастье нахожу.

Своё я сердце вам открою:

Я всех готова полюбить,

Но тот мне дорог, кто со мною

Желает носом землю рыть.

«Мы желаем! Мы желаем!» — закричали кавалеры.

«Пошли в избушку! — крикнул кто-то. — Там теплей и места больше!»

И вот на полу у горящей печки в огненных бликах появились Землерой и Белозубка, Сыщик, лекарь и квасовары. Дядя Белозуб сам идти не мог, и его принесли на руках. Он тут же заполз в валенок и заснул.

Над печкой у меня вялились на верёвочке хариусы. Один хариусок свалился на пол, и землеройки принялись водить вокруг него хоровод. Я достал из рюкзака последние сухари, раскрошил их и подбросил к порогу. Это добавило нового веселья. Хрустя сухарями, Землерой запел новую песню, и все подхватили:

Да здравствует мышиный дом,

Который под Гнилым Бревном.

Мы от зари и до зари

Грызём в том доме сухари!

Всю ночь веселились у меня в избушке король Землерой, Белозубка и все остальные. Только к утру они немного успокоились, сели полукругом у печки и смотрели на огонь.

«Вот и кончилась наша последняя ночь», — сказала Белозубка.

«Спокойной ночи, — сказал Землерой. — Прощайте до весны».

Землерой, Белозубка, музыканты исчезли в щели под порогом. Дядю Белозуба, который так и не проснулся, вытащили из валенка и унесли под Гнилое Бревно. Только Сыщик оставался в избушке. Он обнюхал всё внимательно.

Рано утром я вышел из избушки и увидел, что дождь давно перестал, а всюду — на земле, на деревьях, на крыше — лежит первый снег. Гнилое Кедровое Бревно так было завалено снегом, что трудно было разобрать — бревно это или медведь дремлет под снегом.

Я собрал свои вещи, уложил их в рюкзак и по заснеженной тропе стал подыматься на вершину Мартая. Мне пора уже было возвращаться домой, в город.

К обеду добрался я до вершины, оглянулся и долго искал избушку, которая спряталась в заснеженной тайге.

Юрий Коваль «Ночные налимы»

С первыми холодами в Оке стал брать налим.

Летом налим ленился плавать в тёплой воде, лежал под корягами и корнями в омутах и затонах, прятался в норах, заросших слизью.

Поздно вечером пошёл я проверить донки.

Толстый плащ из чёрной резины скрипел на плечах, сухие ракушки-перловицы, усеявшие окский песчаный берег, трещали под сапогами.

Темнота всегда настораживает. Я шёл привычной дорогой, а всё боялся сбиться и тревожно глядел по сторонам, разыскивая приметные кусты ивняка.

На берегу вдруг вспыхнул огонь и погас. Потом снова вспыхнул и погас.

Этот огонь нагнал на меня тревогу.

Чего он там вспыхивает и гаснет, почему не горит подольше?

Я догадался, что это деревенский ночной рыбак проверяет удочки и не хочет, видно, чтоб по вспышкам фонаря узнали его хорошее место.

— Эй! — крикнул я нарочно, чтоб попугать. — Много ли наловил налимов?

«Многолиналовилналимов...» — отлетело эхо от того берега, что-то булькнуло в воде, и не было больше ни вспышки.

Я постоял немного, хотел ещё чего-нибудь крикнуть, но не решился и пошёл потихоньку к своему месту, стараясь не скрипеть плащом и перловицами.

Донки свои я разыскал с трудом, скользнул рукой в воду и не сразу нащупал леску в ледяной осенней воде.

Леска пошла ко мне легко и свободно, но вдруг чуть-чуть напряглась, и неподалёку от берега возникла на воде тёмная воронка, в ней блеснуло белое рыбье брюхо.

Пресмыкаясь по песку, выполз из воды налим. Он не бился бешено и не трепетал. Он медленно и напряжённо изгибался в руке — ночная скользкая осенняя рыба. Я поднёс налима к глазам, пытаясь разглядеть узоры на нём, тускло блеснул маленький, как божья коровка, налимий глаз.

На других донках тоже оказались налимы.

Вернувшись домой, я долго рассматривал налимов при свете керосиновой лампы. Их бока и плавники покрыты были тёмными узорами, похожими на полевые цветы.

Всю ночь налимы не могли уснуть и лениво шевелились в садке.

Юрий Коваль «Найда»

Найда — это имя так же часто встречается у гончих собак, как Дамка у дворняжек. Верная примета: гончая по имени Найда всегда найдёт зверя.

Когда я приезжаю в деревню Стрюково к леснику Булыге, у крыльца встречает меня старая Найда, русская пегая. Её белая рубашка расписана тёмными и медовыми пятнами.

— Ей скоро паспорт получать, — шутит Булыга. — Шестнадцать осеней.

Не годами — осенями отмечают возраст гончих собак. Лето и весну они сидят на привязи, и только осенью начинается для них настоящая жизнь.

Про молодую собаку говорят — первоосенница. Про старую — осенистая.

Найда немало погоняла на своём веку и заработала на старости лет свободную жизнь.

Молодые гончие Ураган и Кама на привязи, а Найда бродит, где хочет.

Да только куда особенно ходить-то? Всё исхожено. И Найда обычно лежит на крыльце, приветливо постукивая хвостом каждому прохожему.

В октябре, когда грянет листобой и начнётся для гончих рабочая пора — гон по чернотропу, — Найда исчезает.

Целый день пропадает она в лесу, и от дома слышен её глухой голос — то ли гонит, то ли разбирает заячьи наброды.

Заслышав её, Ураган и Кама подхватывают, воют, рвутся с привязи, раззадоренные гонным голосом Найды.

К ночи возвращается Найда, скребётся на крыльце, просится в дом.

— Куда-а? — хрипло кричит от стола Булыга. — В дом? Там сиди!

Но после всё-таки открывает дверь, впускает Найду.

Покачивая головой, кланяясь, она переступает порог и, прихрамывая, идёт к печке. Мякиши — так называют подошвы собачьих лап — сбиты у неё в кровь.

Найда ложится в тёплом углу у печки и спит тревожно, дёргается, лает, перебирает лапами во сне — гонит, видно, осенистая.

Гонит, гонит...

Юрий Коваль «Картофельная собака»

Дядька мой, Аким Ильич Колыбин, работал сторожем картофельного склада на станции Томилино под Москвой. По своей картофельной должности держал он много собак.

Впрочем, они сами приставали к нему где-нибудь на рынке или у киоска «Соки-воды».

От Акима Ильича по-хозяйски пахло махоркой, картофельной шелухой и хромовыми сапогами. А из кармана его пиджака торчал нередко хвост копчёного леща.

Порой на складе собиралось по пять-шесть псов, и каждый день Аким Ильич варил им чугун картошки. Летом вся эта свора бродила возле склада, пугая прохожих, а зимой псам больше нравилось лежать на тёплой, преющей картошке.

Временами на Акима Ильича нападало желание разбогатеть. Он брал тогда какого-нибудь из своих сторожей на шнурок и вёл продавать на рынок. Но не было случая, чтоб он выручил хотя бы рубль. На склад он возвращался ещё и с приплодом. Кроме своего лохматого товара приводил и какого-нибудь Тузика, которому некуда было приткнуться.

...Весной и летом я жил неподалёку от Томилина, на дачном садовом участке. Участок этот был маленький и пустой, и не было на нём ни сада, ни дачи — росли две елки, под которыми стоял сарай и самовар на пеньке.

А вокруг, за глухими заборами, кипела настоящая дачная жизнь: цвели сады, дымились летние кухни, поскрипывали гамаки.

Аким Ильич часто наезжал ко мне в гости и всегда привозил картошки, которая к весне обрастала белыми усами.

— Яблоки, а не картошка! — расхваливал он свой подарок. — Антоновка!

Мы варили картошку, разводили самовар и подолгу сидели на брёвнах, глядя, как между ёлками вырастает новое сизое и кудрявое дерево — самоварный дым.

— Надо тебе собаку завести, — говорил Аким Ильич. — Одному скучно жить, а собака, Юра, это друг человека. Хочешь, привезу тебе Тузика? Вот это собака! Зубы — во! Башка — во!

— Что за имя — Тузик? Вялое какое-то. Надо было назвать покрепче.

— Тузик хорошее имя, — спорил Аким Ильич. — Всё равно как Пётр или Иван. А то назовут собаку Джана или Жеря. Что за Жеря — не пойму.

С Тузиком я встретился в июле.

Стояли тёплые ночи, и я приноровился спать на траве, в мешке. Не в спальном мешке, а в обычном, из-под картошки. Он был сшит из прочного ноздреватого холста для самой, наверно, лучшей картошки сорта «лорх».

Почему-то на мешке написано было: «Пичугин». Мешок я, конечно, выстирал, прежде чем в нём спать, но надпись отстирать не удалось.

И вот я спал однажды под ёлками в мешке «Пичугин».

Уже наступило утро, солнце поднялось над садами и дачами, а я не просыпался, и снился мне нелепый сон. Будто какой-то парикмахер намыливает мои щёки, чтоб побрить. Дело своё парикмахер делал слишком упорно, поэтому я и открыл глаза.

Страшного увидел я «парикмахера».

Надо мной висела чёрная и лохматая собачья рожа с жёлтыми глазами и разинутой пастью, в которой видны были сахарные клыки. Высунув язык, пёс этот облизывал моё лицо.

Я закричал, вскочил было на ноги, но тут же упал, запутавшись в мешке, а на меня прыгал «парикмахер» и ласково бил в грудь чугунными лапами.

— Это тебе подарок! — кричал откуда-то сбоку Аким Ильич. — Тузик звать!

Никогда я так не плевался, как в то утро, и никогда не умывался так яростно. И пока я умывался, подарок — Тузик — наскакивал на меня и выбил в конце концов мыло из рук. Он так радовался встрече, как будто мы и прежде были знакомы.

— Посмотри-ка, — сказал Аким Ильич и таинственно, как фокусник, достал из кармана сырую картофелину.

Он подбросил картофелину, а Тузик ловко поймал её на лету и слопал прямо в кожуре. Крахмальный картофельный сок струился по его кавалерийским усам.

Тузик был велик и чёрен. Усат, броваст, бородат. В этих зарослях горели два жёлтых неугасимых глаза и зияла вечно разинутая мокрая, клыкастая пасть.

Наводить ужас на людей — вот было главное его занятие.

Наевшись картошки, Тузик ложился у калитки, подстерегая случайных прохожих. Издали заприметив прохожего, он таился в одуванчиках и в нужный момент выскакивал с чудовищным рёвом. Когда же член дачного кооператива впадал в столбняк, Тузик радостно валился на землю и смеялся до слёз, катаясь на спине.

Чтоб предостеречь прохожих, я решил приколотить к забору надпись: «Осторожно — злая собака». Но подумал, что это слабо сказано, и так написал:

ОСТОРОЖНО! КАРТОФЕЛЬНАЯ СОБАКА!

Эти странные, таинственные слова настраивали на испуганный лад.

Картофельная собака — вот ужас-то!

В дачном посёлке скоро прошёл слух, что картофельная собака — штука опасная.

— Дядь! — кричали издали ребятишки, когда я прогуливался с Тузиком. — А почему она картофельная?

В ответ я доставал из кармана картофелину и кидал Тузику. Он ловко, как жонглёр, ловил её на лету и мигом разгрызал. Крахмальный сок струился по его кавалерийским усам.

Не прошло и недели, как начались у нас приключения.

Как-то вечером мы прогуливались по дачному шоссе. На всякий случай я держал Тузика на поводке.

Шоссе было пустынно, только одна фигурка двигалась навстречу. Это была старушка-бабушка в платочке, расписанном огурцами, с хозяйственной сумкой в руке.

Когда она поравнялась с нами, Тузик вдруг клацнул зубами и вцепился в хозяйственную сумку. Я испуганно дёрнул поводок — Тузик отскочил, и мы пошли было дальше, как вдруг за спиной послышался тихий крик:

— Колбаса!

Я глянул на Тузика. Из пасти его торчал огромный батон колбасы. Не коляска, а именно батон толстой варёной колбасы, похожий на дирижабль.

Я выхватил колбасу, ударил ею Тузика по голове, а потом издали поклонился старушке и положил колбасный батон на шоссе, подстелив носовой платок.

По натуре своей Тузик был гуляка и барахольщик. Дома он сидеть не любил и целыми днями бегал где придётся. Набегавшись, он всегда приносил что-нибудь домой: детский ботинок, рукава от телогрейки, бабу тряпичную на чайник. Всё это он складывал к моим ногам, желая меня порадовать. Честно сказать, я не хотел его огорчать и всегда говорил:

— Ну молодец! Ай да запасливый хозяин!

Но вот как-то раз Тузик принёс домой курицу. Это была белая курица, абсолютно мёртвая.

В ужасе метался я по участку и не знал, что делать с курицей. Каждую секунду, замирая, глядел я на калитку: вот войдёт разгневанный хозяин.

Время шло, а хозяина курицы не было. Зато появился Аким Ильич.

Сердечно улыбаясь, шёл он от калитки с мешком картошки за плечами.

Таким я помню его всю жизнь: улыбающимся, с мешком картошки за плечами.

Аким Ильич скинул мешок и взял в руки курицу.

— Жирная, — сказал он и тут же грянул курицей Тузика по ушам.

Удар получился слабенький, но Тузик-обманщик заныл и застонал, пал на траву, заплакал поддельными собачьими слезами.

— Будешь или нет?!

Тузик жалобно поднял вверх лапы и скорчил точно такую горестную рожу, какая бывает у клоуна в цирке, когда его нарочно хлопнут по носу. Но под мохнатыми бровями светился весёлый и нахальный глаз, готовый каждую секунду подмигнуть.

— Понял или нет?! — сердито говорил Аким Ильич, тыча курицу ему в нос.

Тузик отворачивался от курицы, а потом отбежал два шага и закопал голову в опилки, горкой насыпанные под верстаком.

— Что делать-то с нею? — спросил я.

Аким Ильич подвесил курицу под крышу сарая и сказал:

— Подождём, пока придёт хозяин.

Тузик скоро понял, что гроза прошла. Фыркая опилками, он кинулся к Акиму Ильичу целоваться, а потом вихрем помчался по участку и несколько раз падал от восторга на землю и катался на спине.

Аким Ильич приладил на верстак доску и стал обстругивать её фуганком.

Он работал легко и красиво — фуганок

скользил по доске, как длинный корабль с кривою трубой.

Солнце пригревало крепко, и курица под крышей задыхалась. Аким Ильич глядел тревожно на солнце, клонящееся к обеду, и говорил многозначительно:

— Курица тухнет!

Громила Тузик прилёг под верстаком, лениво вывалив язык. Сочные стружки падали на него, повисали на ушах и на бороде.

— Курица тухнет!

— Так что ж делать?

— Надо курицу ощипать, — сказал Аким Ильич и подмигнул мне.

И Тузик дружелюбно подмигнул из-под верстака.

— Заводи-ка, брат, костёр. Вот тебе и стружка на растопку.

Пока я возился с костром, Аким Ильич ощипал курицу, и скоро забурлил в котелке суп. Я помешивал его длинной ложкой и старался разбудить свою совесть, но она дремала в глубине души.

— Пообедаем, как люди, — сказал Аким Ильич, присаживаясь к котелку.

Чудно было сидеть у костра на нашем отгороженном участке. Вокруг цвели сады, поскрипывали гамаки, а у нас — лесной костёр, свободная трава.

Отобедав, Аким Ильич подвесил над костром чайник и запел:

Что стоишь, качаясь,

Тонкая рябина...

Тузик лежал у его ног и задумчиво слушал, шуршал ушами, будто боялся пропустить хоть слово. А когда Аким Ильич добрался до слов «но нельзя рябине к дубу перебраться», на глаза Тузика набежала слеза.

— Эй, товарищи! — послышалось вдруг.

У калитки стоял какой-то человек в соломенной шляпе.

— Эй, товарищи! — кричал он. — Кто тут хозяин?

Разомлевший было Тузик спохватился и с проклятьями кинулся к забору.

— В чём дело, земляк? — крикнул Аким Ильич.

— В том, что эта скотина, — тут гражданин ткнул в Тузика пальцем, — утащила у меня курицу.

— Заходи, земляк, — сказал Аким Ильич, цыкнув на Тузика, — чего через забор попусту кричать.

— Нечего мне у вас делать, — раздражённо сказал хозяин курицы, но в калитку вошёл, опасливо поглядывая на Тузика.

— Сядем потолкуем, — говорил Аким Ильич. — Сколько же вы кур держите? Наверно, десять?

— «Десять»!.. — презрительно хмыкнул владелец. — Двадцать две было, а теперь вот двадцать одна.

— Очко! — восхищённо сказал Аким Ильич. — Куриный завод! Может быть, и нам кур завести? А?.. Нет, — продолжал Аким Ильич, подумав, — мы лучше сад насадим. Как думаешь, земляк, можно на таком участке сад насадить?

— Не знаю, — недовольно ответил земляк, ни на секунду не отвлекаясь от курицы.

— Но почвы здесь глинистые. На таких почвах и картошка бывает мелкая, как горох.

— Я с этой картошкой совсем измучился, — сказал хозяин курицы. — Такая мелкая, что сам не кушаю. Курям варю. А сам всё макароны, макароны...

— Картошки у него нету, а? — сказал Аким Ильич и хитро посмотрел на меня. — Так ведь у нас целый мешок. Бери.

— На кой мне ваша картошка! Курицу гоните. Или сумму денег.

— Картошка хорошая! — лукаво кричал Аким Ильич. — Яблоки, а не картошка. Антоновка! Да вот у нас есть отварная, попробуй-ка.

Тут Аким Ильич вынул из котелка отваренную картофелину и мигом содрал с неё мундир, сказавши:

— Пирожное.

— Нешто попробовать? — засомневался владелец курицы. — А то всё макароны, макароны...

Он принял картофелину из рук Акима Ильича, посолил её хозяйственно и надкусил.

— Картошка вкусная, — рассудительно сказал он. — Как же вы её выращиваете?

— Мы её никак не выращиваем, — засмеялся Аким Ильич, — потому что мы работники картофельных складов. Она нам полагается как паёк. Насыпай сколько надо.

— Пусть ведро насыплет, и хватит, — вставил я.

Аким Ильич укоризненно поглядел на меня.

— У человека несчастье: наша собака съела его курицу. Пусть сыплет сколько хочет, чтоб душа не болела.

...На другой же день я купил в керосиновой лавке толковую цепь и приковал картофельного пса к ёлке.

Кончились его лебединые деньки.

Тузик обиженно стонал, плакал поддельными слезами и так дёргал цепь, что с ёлки падали шишки. Только лишь вечером я отмыкал цепь, выводил Тузика погулять.

Подошёл месяц август. Дачников стало больше. Солнечными вечерами дачники в соломенных шляпах вежливо гуляли по шоссе. Я тоже завёл себе шляпу и прогуливался с Тузиком, напустив на своё лицо вечернюю дачную улыбку.

Тузик-обманщик на прогулках прикидывался воспитанным и любезным псом, важно поглядывал по сторонам, горделиво топорщил брови, как генерал-майор.

Встречались нам дачники с собаками — с ирландскими сеттерами или борзыми, изогнутыми, как скрипичный ключ. Издали завидев нас, они переходили на другую сторону шоссе, не желая приближаться к опасной картофельной собаке.

Тузику на шоссе было неинтересно, и я отводил его подальше в лес, отстёгивал поводок.

Тузик не помнил себя от счастья. Он припадал к земле и глядел на меня так, будто не мог налюбоваться, фыркал, кидался с поцелуями, как футболист, который забил гол. Некоторое время он стремительно носился вокруг и, совершив эти круги восторга, мчался куда-то изо всех сил, сшибая пеньки.

Мигом скрывался он за кустами, а я бежал нарочно в другую сторону и прятался в папоротниках.

Скоро Тузик начинал волноваться: почему не слышно моего голоса?

Он призывно лаял и носился по лесу, разыскивая меня. Когда же он подбегал поближе, я вдруг с рёвом выскакивал из засады и валил его на землю.

Мы катались по траве и рычали, а Тузик так страшно клацал зубами и так вытаращивал глаза, что на меня нападал смех.

Душа у владельца курицы, видимо, всё-таки болела.

Однажды утром у калитки нашей появился сержант милиции. Он долго читал плакат про картофельную собаку и наконец решился войти.

Тузик сидел на цепи и, конечно, издали заприметил милиционера. Он прицелился в него глазом, хотел было грозно залаять, но почему- то раздумал.

Странное дело: он не рычал и не грыз цепь, чтоб сорваться с неё и растерзать вошедшего.

— Собак распускаете! — сказал между тем милиционер, строго приступая к делу.

Я слегка окаменел и не нашёлся что ответить. Сержант смерил меня взглядом, прошёлся по участку и заметил мешок с надписью: «Пичугин».

— Это вы Пичугин?

— Да нет, — растерялся я.

Сержант достал записную книжку, что-то черкнул в ней карандашиком и принялся рассматривать Тузика. Под милицейским взглядом Тузик как-то весь подтянулся и встал будто бы по стойке «смирно». Шерсть его, которая обычно торчала безобразно во все стороны, отчего- то разгладилась, и его оперение теперь можно было назвать «приличной причёской».

— На эту собаку поступило заявление, — сказал сержант, — в том, что она давит кур. А вы этих кур поедаете.

— Всего одну курицу, — уточнил я. — За которую заплачено.

Сержант хмыкнул и опять принялся рассматривать Тузика, как бы фотографируя его взглядом.

Миролюбиво виляя хвостом, Тузик повернулся к сержанту правым боком, дал себя сфотографировать и потом повернулся левым.

— Это очень мирная собака, — заметил я.

— А почему она картофельная? Это что ж, порода такая?

Тут я достал из кармана картофелину и бросил её Тузику. Тузик ловко перехватил её в полёте и культурно скушал, деликатно поклонившись милиционеру.

— Странное животное, — подозрительно сказал сержант. — Картошку ест сырую. А погладить его можно?

— Можно.

Только тут я понял, какой всё-таки Тузик великий актёр. Пока сержант водил рукою по нечёсаному загривку, картофельный пёс застенчиво прикрывал глаза, как делают это комнатные собачки, и вилял хвостом. Я даже думал, что он лизнёт сержанта в руку, но Тузик удержался.

— Странно, — сказал сержант. — Говорили, что это очень злая картофельная собака, которая всех терзает, а тут я её вдруг глажу.

— Тузик чувствует хорошего человека, — не удержался я.

Сержант похлопал ладонью о ладонь, отряхнул с них собачий дух и протянул мне руку:

— Растрёпин. Будем знакомы.

Мы пожали друг другу руки, и сержант Растрёпин направился к воротам.

Проходя мимо Тузика, он наклонился и по- отечески потрепал пса.

— Ну, молодец, молодец, — сказал сержант.

И вот тут, когда милиционер повернулся спиной, проклятый картофельный пёс-обманщик встал вдруг на задние лапы и чудовищно гаркнул сержанту в самое ухо. Полубледный Растрёпин отскочил в сторону, а Тузик упал на землю и смеялся до слёз, катаясь на спине.

— Ещё одна курица, — крикнул издали сержант, — и всё! Протокол!

Но не было больше ни кур, ни заявлений. Лето кончилось. Мне надо было возвращаться в Москву, а Тузику — на картофельный склад.

В последний день августа на прощанье пошли мы в лес. Я собирал чернушки, которых высыпало в тот год очень много. Тузик угрюмо брёл следом.

Чтоб немного развеселить пса, я кидался в него лопоухими чернушками, да что-то всё мазал, и веселья не получалось. Тогда я спрятался в засаду, но Тузик быстро разыскал меня, подошёл и прилёг рядом. Играть ему не хотелось.

Я всё-таки зарычал на него, схватил за уши. Через секунду мы уже катались по траве. Тузик страшно разевал пасть, а я нахлобучил ему на голову корзинку вместе с грибами. Тузик скинул корзинку и так стал её терзать, что чернушки запищали.

Под вечер приехал Аким Ильич. Мы наварили молодой картошки, поставили самовар. На соседних дачах слышались торопливые голоса, там тоже готовились к отъезду: увязывали узлы, обрывали яблоки.

— Хороший год, — говорил Аким Ильич. — Урожайный. Яблоков много, грибов, картошки.

По дачному шоссе пошли мы на станцию и долго ожидали электричку. На платформе было полно народу, повсюду стояли узлы и чемоданы, корзины с яблоками и с грибами, чуть ли не у каждого в руке был осенний букет.

Прошёл товарный поезд в шестьдесят вагонов. У станции электровоз взревел, и Тузик разъярился. Он свирепо кидался на пролетающие вагоны, желая нагнать на них страху. Вагоны равнодушно мчались дальше.

— Ну чего ты расстроился? — говорил мне Аким Ильич. — В твоей жизни будет ещё много собак.

Подошла электричка, забитая дачниками и вещами.

— И так яблоку негде упасть, — закричали на нас в тамбуре, — а эти с собакой!

— Не волнуйся, земляк! — кричал в ответ Аким Ильич. — Было б яблоко, а куда упасть, мы устроим.

Из вагона доносилась песня, там пели хором, играли на гитаре.

Раззадоренный песней из вагона, Аким Ильич тоже запел:

Что стоишь, качаясь,

Тонкая рябина...

Голос у него был очень красивый, громкий, деревенский.

Мы стояли в тамбуре, и Тузик, поднявшись на задние лапы, выглядывал в окно. Мимо пролетали берёзы, рябины, сады, набитые яблоками, золотыми шарами.

Хороший это был год, урожайный.

В тот год в садах пахло грибами, а в лесах — яблоками.

Рекомендуем посмотреть:

Рассказы Пришвина для 1-3 класса

Тургенев «Воробей»

Пришвин «Ребята и утята»

Куприн «Слон»

Чехов «Белолобый»